По случаю начала военной операции в Ливии «Эхо Москвы» провело опрос своей аудитории. Ее спросили: «Как бы вы отреагировали, если бы с Россией поступили так же, как с Ливией?».

Оказывается, 36,6 процента слушателей отреагировали бы положительно.

По этому поводу видный оппозиционер Сергей Аксенов разразился гневной филиппикой: «Я пишу об этом, а руки мои дрожат от гнева. Это ж кем надо быть, чтобы желать своей стране подвергнуться бомбардировкам? Какие такие высокие соображения могут заставить радоваться атаке «чужих» против «своих»? Да-да, «чужих», дорогие поклонники де Кюстина».

Почему он называет этих подлых изменников поклонниками Кюстина — Бог весть, но не в этом в конце концов дело.

Некоторые сочли вопрос «Эха» провокационным. А я нахожу, что он сформулирован некорректно. Надо было спросить так: «Как бы вы отреагировали, если бы с режимом Путина-Медведева поступили так же, как с режимом Каддафи?» Вот тогда все встало бы на свои места.

Именно этот вопрос подразумевал ответивший Аксенову Евгений Ихлов. И привел исторические примеры, когда иностранное силовое вмешательство могло бы или стало спасительным для страны и мира: «Я был бы очень рад, если бы в марте 1918 года войска кайзера вошли в Москву и Петроград… Я был бы очень рад, если бы в октябре 1919 года английская авиация разбомбила конницу Буденного и войска Деникина вошли в первопрестольную, разогнав банду Ленина-Троцкого…»

И так далее, вплоть до Пол Пота и Иди Амина. А один из его читателей привел в поддержку этой позиции стихи Ивана Бунина на высадку французских войск в Одессе в декабре 1918 года:

И боль, и стыд, и радость. Он идет,
Великий день, — опять, опять Варягу
Вручает обезумевший народ
Свою судьбу и темную отвагу.

В «Окаянных днях» Бунин вспоминает стихотворный ответ себе в меньшевистской газете: «Согнулся вдруг холопски пред варягом…» И саркастически замечает: «Какими националистами, патриотами становятся эти интернационалисты, когда им надобно!»

В самом деле: в годы Первой мировой Ленин и его сторонники выступали с лозунгом «превращения империалистической войны в войну гражданскую», за что заслужили название пораженцев. В статье «О поражении своего правительства в империалистской войне», написанной в июле 1915 года, Ленин призывал отбросить ложный стыд и открыто встать на его точку зрения. «Революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству, — писал он, по обыкновению навешивая ярлыки оппонентам. — Это — аксиома. И оспаривают ее только сознательные сторонники или беспомощные прислужники социал-шовинистов».

На Циммервальдской конференции европейских социалистов в сентябре того же года пораженцы оказались в меньшинстве — была одобрена более умеренная, пацифистская резолюция Троцкого. Однако «циммервальдская левая» не сложила оружия. В конечном счете в России произошло именно то, чего добивались пораженцы: война превратилась в гражданскую. Но к этому времени большевики сами стали российским правительством и не могли желать поражения самим себе. Появился лозунг «Социалистическое отечество в опасности!» В соответствующем декрете Совета народных комиссаров, пожалуй, впервые в истории советского агитпропа появилась формула «защищать до последней капли крови».

Впрочем, начинать надо не с 1915 года, а с 1605-го, когда на Руси, повергнутой при Иване Грозном в хаос и варварство, воцарился Димитрий. Человек недюжинных способностей и ума, он был первым русским монархом, увидевшим мир западной цивилизации. Новый царь задумал глубокие реформы, призванные радикально изменить облик Московского царства, мечтал встать во главе христианского войска, сокрушающего Османскую империю — источник главной военной угрозы для Европы того времени. Создание антитурецкой коалиции было насущным вопросом европейской повестки дня. Успешная реализация этого проекта, одобренного папой, могла превратить Москву в лидера крещеного мира. Этому помешала борьба боярских клик. «Интервентов» прогнали. Окно в Европу заросло. Теперь это у нас главный национальный праздник.

При нашествии в Россию в 1708 году армии Карла XII народ куда больше пострадал не от «агрессоров», а от своего войска, по приказу Петра при отступлении оставлявшего неприятелю выжженную землю.

О двойственном отношении русского общества к Наполеону можно говорить долго. Андрей Болконский после Аустерлица выходит в отставку и твердо решает: «Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии». Неоднозначным оставалось это отношение и перед самым вторжением, и в первые его недели. «Любовь к отечеству казалась педантством, — так передает настроения в обществе Пушкин в «Рославлеве». — Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами… Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации». Ни о какой дубине народной войны не было и речи. Помещики опасались пугачевщины. Известный масон, отставной полковник Осип Поздеев писал из деревни уже после Бородина и пожара Москвы: «Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а далее не смыслят; войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют о вольности крестьян, то и ожидай всеобщего восстания».

Победив Наполеона, Россия отстояла свое право на крепостное рабство, аракчеевщину, шпицрутены и звание жандарма Европы. Спустя считанные годы после войны русское общественное мнение «реабилитировало» Наполеона, который «миру вечную свободу из мрака ссылки завещал». Пьер Безухов, мечтавший убить Наполеона, в последних главах «Войны и мира» собирается вступить в тайное общество.

Достоевского бесили «пораженцы». Он нарочно вложил их мысли в уста своего самого неприятного персонажа, Смердякова: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с». Чтобы уж окончательно внушить отвращение к лакею-галломану, автор дает ему реплику: «Я всю Россию ненавижу». А между тем Смердяков лишь повторяет в вульгарной форме убеждение многих русских западников начиная с Чаадаева.

Одним словом, не стоит делать круглые глаза и доводить себя до дрожи в руках при виде опросов, подобных опросу «Эха». Думаю, что в глазах многих «пораженцев», столь возмутивших публициста-патриота, режим Путина-Медведева не только не синоним России, но скорее он сам сродни оккупационному режиму. Власть временщиков иной и не бывает, а вся эта трескучая риторика — «на чужих штыках» и прочее — как раз любимый лексикон этой власти.