«Собирайтесь, поедете к мужу», — злобно бросил ей в лицо военный. Молодая немка Гильда Гандверг едва не лишилась дара речи. Она даже не обратила внимания на пренебрежение и неуважительный тон, которым с ней разговаривали. Ведь главное — они с малышкой Софьей скоро увидят своего мужа и отца! Не зря, значит, она обивала пороги кабинетов — ее любимый Отто не пропал, он жив, и они скоро встретятся!

Гильда спешно начала собираться. Решила взять только, как ей казалось, самое необходимое: швейную машинку, грелку, тазик, наперник, пуховые подушки, кондитерский шприц, футляр для ниток, сеточку для волос. Ах да, еще теплое пальто мужу и лыжи, ведь на Север же едут. Не знала она тогда, что ее ждет там, в медвежьем краю, в глухой архангельской деревне Пинега…

…«Малышке Софье» сегодня уже почти восемьдесят лет. Она давно похоронила любимую маму, но память бережно хранит все, что произошло с ними в страшные 30-е годы.

«Всю жизнь мама скучала по Германии. Я слышала, как она по ночам плакала, прижимала меня к себе, разговаривала со мной по-немецки, и я плакала вместе с ней, — рассказывает Софья Оттовна. — И мама мне в сотый раз рассказывала, как она познакомилась с папой, как оказались они в далеком СССР. А я в сотый раз слушала».

Жили Гильда и Отто Гандверг в Германии в городе Йена. Сначала дружили. Оба были просто одержимы комсомолом, много времени проводили с пионерами, часто работали вожатыми в пионерских лагерях. Когда Отто и Гильда поженились, им было 25 и 23 года. Отто работал фрезеровщиком. И вот однажды к ним на завод приехал директор одного из ленинградских заводов — вербовать немецких специалистов. Отто был рекомендован директору как один из лучших в своем деле.

Так он уехал в СССР. Всего на несколько месяцев. Свою любимую Гильду он оставил в Йене. Был 1930 год. К власти пришел Гитлер, начались гонения на коммунистов, поэтому по возвращении из СССР он забрал молодую жену в Ленинград. Ему очень понравился красивый советский город.

Собрались за 24 часа

«Мама не работала там, русского языка не знала. Она и не учила язык, ведь родители собирались вернуться: мама никак не могла привыкнуть к советскому образу жизни, — вспоминает Софья Оттовна. — В 1932 году родилась я. Ходила в детский сад, играла во дворе… Жили мы на Васильевском острове. Я как сейчас помню: улица Детская, дом 3. В нашем доме жили много семей иностранцев. Говорят, дома давно уже нет. Так мы и жили.

И вот в октябре 1937 года, ночью, к нам пришли с обыском и отца забрали. Когда папу уводили, он сказал маме: «Не беспокойся, это ошибка, я вернусь». Мама была уверена: его не за что арестовывать, ведь муж — один из лучших работников завода, его фотография не снималась с доски почета. Но назавтра нет его, и послезавтра… Неделя прошла, и мама пошла его искать. Приходит к директору завода, а тот удивленно спрашивает: «А он разве не на больничном?» Директор, оказывается, тоже потерял Отто… Четыре месяца мама ходила в разные инстанции, в посольство и везде брала меня с собой — она же не знала русского языка, а я, пятилетняя девочка, быстро его освоила и переводила маме.

И вот в феврале 1938 года нам приказали собраться в 24 часа. Тогда немцев, у которых не было советского подданства, отправляли домой, в Германию. У родителей уже были русские паспорта. Я помню тот момент, когда пришел военный и, не церемонясь, грубо сказал маме, чтобы мы собирались в дорогу. Мама взяла папины вещи, свои и мои. Но много ли увезешь с пятилетним ребенком? Почти все осталось в той коммуналке.

Забыть язык

До Архангельска мы ехали поездом в общем вагоне. А от Архангельска, как Ломоносов, — пешком, за обозом. Нас много таких было. На обозе везли детей, стариков, больных, остальные шли пешком. Был февраль, мороз стоял лютый. Мама простудилась, ее с сорокаградусной температурой везли в обозе. Так мы шли четыре дня, ночевали в деревнях — спасибо, люди пускали, делились едой. Что самое удивительное, тогда мне не было страшно, ведь мама рядом.

Приехали мы в Пинегу, нас с другими людьми поселили в полуподвальном помещении. Наверху, помню, была парикмахерская. Каждый день мы обязаны были ходить в сельсовет отмечаться. Потом мы сняли комнату. Сначала мама не работала, но жить-то как-то надо, за комнату платить. Вообще она по образованию продавец, но кто же разрешит ей, жене врага народа, торговать? Маму взяли на работу в детский дом кастеляншей — чинить белье. Пинежане относились к нам не очень хорошо, настороженно. Мама старалась ничего не рассказывать о себе, знакомств не заводила, больше молчала, мне строго-настрого запретила разговаривать по-немецки — только по-русски. А самой ей трудно давался чужой язык, я-то немецкий и русский знала с детства — с папой всегда разговаривала по-русски. Это я сейчас не знаю немецкий, потому что мне говорить не с кем.

Постепенно мы начали обживаться. Приходилось нелегко. Надо было топить печки, а мама их сроду не видела. О судьбе отца мы так ничего и не знали. Мама боялась наводить справки, ведь за это, как она думала, нас и выселили из Ленинграда.

Картошка в чемодане

В 1940 году мама вышла замуж за хорошего парня Петра Пучинина. Мама нравилась ему, он попросил сестру привести ее в гости. Их сосватали. Отчим работал на лошади — развозил товар по магазинам. Вскоре они поженились. Думаю, мама была счастлива с ним. Он прекрасно относился к Урзуле-Софье, так называла меня мама. Мама была типичная немка — очень чистоплотная. Раньше в деревнях все из одной тарелки ели, а у нас у всех были отдельные тарелки. Никогда не спали мы без простыни и пододеяльника, как в других семьях. Мама даже мужа в лес отправляла с постельным бельем. Она отличалась от местных жительниц элегантностью: всегда была в беретике, у нее костюмчик был, сапожки хромовые. Мама выписывала немецкие журналы и шила по ним платья. На улицу без макияжа не выходила.

А потом началась война. Годы войны были для нас унизительными, ведь шла война с немцами. Тут, в Пинеге, мы были для всех фашисты. У мамы-то было слез немало из-за этого, а я отбивалась кулаками, когда ребята обзывали. Я помню момент, когда маму хотели забрать в армию переводчиком, а меня определить к высланным ленинградцам. Но даже этот детский страх остаться без мамы не сравнится с тем голодом, который мы пережили. Мы ели то, чего вы еще не кушали. Очень много сушили картошку. Делали это так: варим в мундире, не доваривая, чистим, режем, выкладываем на противень — и в русскую печь. Потом, уже остывшую, бережно укладываем в деревянный чемодан. Уже после войны, в 1948 году, было все так же голодно. Я тогда поехала учиться в Архангельск, и с собой мне дали все тот же деревянный чемодан с картошкой.

Сестричка Валя

Отношение к нам изменилось после того, как закончилась война. У меня к тому времени родилась сестра Валентина. Между нами разница в 13 лет. После рождения дочки мама оттаяла душой, да и родня у отчима была очень хорошая, они нас полюбили. А я маме очень благодарна за то, что она родила мне сестричку. Сейчас мы ни дня с ней не можем обойтись друг без друга. Она тоже живет в Пинеге.

В 1948 году я приехала в Архангельск, хотела поступить в институт. Пришла, там посмотрели мои документы и в лицо сказали: «Вы — дочь врага народа. Вам здесь не место». Но я не расстроилась, поступила в педучилище, там меня в комсомол приняли — я очень активная была, общественница. А вот в партию заманить не могли, я уже начала соображать. Окончила училище, вышла замуж за моряка. Нас поселили в полуподвальном помещении, в окошке мы только ноги видели. Сырость в комнате такая, что новорожденный сын постоянно болел, пришлось вернуться в Пинегу.

Мама умерла в 1964 году, ей было всего 57 лет. Последние десять лет она болела, практически не вставала. Очень тяжело дались ей все эти годы. Лежачая, она много помогала заочницам с переводами. Мама так больше и не ездила в Германию, но очень скучала по своей родине.

Расстреляли через 20 дней

Софье Оттовне уже исполнилось 40 лет, когда она начала разыскивать отца. Это было в начале 70-х. К тому времени у нее подрастал второй сын. Почему именно тогда начала поиски? Рассказывает и смеется, какая неугомонная была. «Ногу, — говорит, — я сломала. Сидела дома со сломанной ногой, заняться было нечем, а энергии много. Ну вот и начала письма в Ленинград в КГБ слать одно за другим».

Ответ ей пришел быстро. А в ответе — всего несколько строк: «Ваш отец, Гандверг Отто Оттович, был арестован 4.11.1937 и приговорен к расстрелу по ст. 58. Приговор приведен в исполнение 24.11.37 года». В конверт было вложено и свидетельство о смерти, в котором указано, на каком кладбище он был похоронен. Получается, Отто расстреляли через 20 дней после ареста. В тот день, как позже узнала его дочь, были расстреляны еще 4 тысячи человек.

Когда рухнула Берлинская стена, стало возможно переехать на родину, но ехать было не к кому. У Софьи Оттовны остались только дальние родственники. Впрочем, один раз она съездила в Германию, но, когда на улице случайно услышала русскую речь, так обрадовалась! Вернулась в родную Пинегу и больше не делала попыток поменять родину.

Софью Оттовну Подгайную знает вся Пинега. Уж очень она активная, доброжелательная, до сих пор в хоре поет. Муж у нее умер, у детей своя жизнь. Всех ближе ей сейчас любимая сестричка Валентина. Они часто достают нехитрое наследство, доставшееся им от мамы, раскладывают его и плачут. Например, пододеяльники с немецкими надписями, кольца…

Много вещей отдали сестры в местный музей. «Лучше отдадим в музей, чем будут в сарае лежать», — рассудили они. Теперь там целый стенд о семье Гандверг: фотографии, пуговицы, нитки с немецкими надписями, банка под сыпучие продукты, журналы… Не хватает только того, что Гильда во время войны поменяла на еду. Но есть две вещи, которые Урзула-Софья оставила себе на память, — самое дорогое. Это маленький чугунный утюжок, им она играла все свое тяжелое детство, и швейную машинку. Настоящую, зингеровскую. Но главное — мамину.