Мертвые хватают живых

Как события, происходившие в семье в далеком прошлом, влияют на нашу жизнь.

Жизнь нации, рода, семьи пронизана таинственными связями, которые во многом обуславливают наши судьбы. «Очевидно, что у семьи и рода общая душа и общая совесть. Они привязывают членов семьи друг к другу и управляют ими согласно порядкам, остающимся в значительной степени неосознанными… душа действует в семье и роду так, как если бы это было некоторое расширенное тело» пишет немецкий психолог Берт Хеллингер. Чем меньше мы знаем о событиях прошлого, тем больше они влияют на нас. Метод системных расстановок, созданный Хеллингером, позволяет нам «увидеть» и «прожить» эти события, тем самым убрав или уменьшив их влияние на нас. В России по разным причинам о прошлом говорить не любят. О том, как современное состояние нашего общества связано с войнами, революциями и прочими бедами, особенно с теми, на которые мы закрываем глаза, рассказывает системный расстановщик Елена Веселаго.

— Расстановщики исходят из того, что на жизнь человека серьезно влияют события, происходившие в его семье в далеком прошлом. В опыте российских семей много общего — революция, репрессии, войны и так далее. Как этот общий опыт сказывается на нашей жизни?

— Запросы иностранцев связаны с личными историями в его семье — скажем, не ладятся отношения с женой, потому что его мама тяжело болела, и он весь там, в спасении своей мамы, а не здесь, в отношениях с женой. В России не так. Почти всегда любая история у нас идет со словом «мы». Если у человека проблемы, то, конечно, может быть, они существуют потому, что его мама больна. Но если посмотреть вглубь, то окажется, что ее болезнь связана с болью, которую испытала ее бабушка, потерявшая мужа в войну. И дальше возникает вот это «мы», потому что потери и связанные с ними разрывы отношений — у нас они массовые.

Со стороны системные расстановки выглядят шаманским действием. Собираются люди, один из них говорит, с какой проблемой он пришел. Расстановщик замирает и как будто прислушивается к чему-то, а затем выбирает заместителей из числа других пришедших — кого-то на роль самого клиента, кого-то на роли других людей, которые, как кажется расстановщику, как-то связаны с его клиентом. Это могут быть живые, умершие, это может быть сама Смерть. Потом в расстановке что-то происходит, как будто проигрывается какая-то история. Участники расстановки двигаются, движимые собственными импульсами. Откуда берутся эти импульсы — бог весть. Клиент не всегда понимает, что именно происходит и почему тот, кто назначен на его роль, плачет на чьем-то плече, обнимает кого-то или ложится умирать. Не знает он и того, как подействует расстановка, поможет ли она ему решить ту задачу, с которой он пришел, как не знает этого и расстановщик. О методе можно прочитать здесь

Иностранная женщина скажет: у меня не складывается с Джоном. А русская: «У меня не получается с мужчинами, и вы же понимаете, что мужчин нет». Даже в самой формулировке часто идет объединение: «у нас нет мужчин». Или «все дети болеют». У нас запросы часто ставят в объединительном ключе, и расстановочное исследование приводит к объединяющим историям. Я не припомню ни одного случая – а я видела примерно сто иностранных расстановок – чтобы представитель какого-то народа, кроме евреев и русских, поставил вопрос как «мы». И получается, что мы в России рассматриваем истории не конкретных людей и их семей – вот мама заболела – а всех, кто заболел и не получил помощи. Мы же все прекрасно знаем, каково это. Это наша общая история. Если я расскажу, как болеет моя мама, вы, скорее всего, закиваете головой и скажете «с моей мамой то же самое». Нашим мамам нехорошо одинаково.

— То есть у нас эта общая государственная составляющая, которая влияет на всех и вся, она значительнее?

— Да. В Германии почти любая мама может быть устроена в хорошую больницу или дом престарелых, и раз об этом нечего беспокоиться, то освобождается время и место для наших личных историй с нашими мамами. А у нас — как только она заболела, мы сразу имеем дело с Минздравом и его учреждениями. Или в лучшем случае — с визовыми инстанциями, чтобы увезти маму лечиться. У всех это очень похоже, личным историям остается меньше места.

— Но даже если дадут визу, то будет ощущение, что я-то вот вырвался, а за спиной осталось Оно, и от него мы бежим.

— Мы от него бежим, и у нас есть чувство вины: я свою маму спасла, а сколько здесь таких мам осталось? Это связывает нас еще крепче.

— И чувство страха: когда придет моя очередь, то…

— То кто меня будет спасать? Справится ли моя дочка с этим и чего это будет ей стоить? У нас все эти вещи выходят на уровень «мы», и в группе все чувствуют резонанс с ними. В европейских расстановках все не так. Если к Хеллингеру приходит клиент с вопросом «не могу решить, жить ли мне в Италии или в Германии», то за этим видна личная история. Если ко мне приходит человек со словами «что-то меня тянет на Украину, хотя я русский, а еще мне нравится Грузия, и где же мне купить дом», то там — к гадалке не ходи — обязательно встанут истории про то, как кто-то был увезен, перемещен, погиб, или у него погиб товарищ из этой нации. С большой долей вероятности это будет какая-то массовая трагедия. Вот у нас была расстановка про Италию. Женщину туда необъяснимо тянет, она пытается там жить, но не получается. И выясняется в расстановке, что ее предок был архитектор, он работал с итальянцами, которые строили что-то в Петербурге. В революцию они умерли с голоду. А связь жива до сих пор.

А в иностранной расстановке скорее всего проявится, что «когда мой папа был молодой, он жил в Италии, и там у него была барышня, а теперь меня тянет в Италию».

— Что с этим может сделать расстановщик? Хеллингер говорит — принять, примирить палачей и жертв.

— Я не могу представить себя в роли человека, который попытается привнести примирение, скажем, в трагедию Бабьего Яра. Тем более что это не сделано на уровне нации и народа

— Вы сказали очень важную вещь. У нас много чего не сделано и забыто на уровне нации и народа. Та же война — она залакирована, а что на самом деле там было — про это стараются не говорить.

— Девятое мая для меня как для расстановщика — абсолютно ужасное действо. Я постоянно имею дело с военными историями. Был у девочки папа, он погиб, она подросла и вышла замуж или поняла, что мужчин нет и не будет, и как-нибудь родила, и вот ее потомки сидят рядом со мной и говорят, что они не могут построить отношения. Для меня эта история — она масштаба одного убитого папы или дедушки. А когда я вижу, что Девятого мая катают машинки по брусчатке и радуются, как я могу радоваться, когда 15 мая у меня группа, и придет пять-десять человек, у которых эта боль по-прежнему жива. Когда люди получали похоронки, они горевали, но тогда этому горю не могло быть дано много места, потому что надо было воевать, и было не до того, а потом мы радовались, что война закончилась, и опять места для горя не было. Мы несем это горе внутри себя, и будем нести, пока ему не будет дано места. Тогда оно пройдет.

— А как должно быть по-хорошему, чтобы история закончилась и не продолжалась в новых поколениях?

— Кажется, премьер-министр Австралии выступил по телевидению и сказал, что от имени страны приносит огромные извинения аборигенам, у которых отнимали детей. Это имело грандиозный резонанс. Королева английская выступила в Ирландии с речью, в которой она сказала, что сожалеет о конфликтах. Но пока невозможно представить, чтобы вышел российский президент или премьер-министр и сказал: я очень сожалею, что у нас была такая война с немцами, я сожалею о погибших немцах и русских и об их потомках и хотим перевернуть эту страницу, нам очень горько. Мы не говорим, что нам горько, мы поздравляем и празднуем, в мою голову не укладывается, как мы можем поздравлять и праздновать смерти десятков миллионов.

— У нас и ни один репрессированный народ не получил публичных извинений, компенсаций и так далее. Так, на бумажке, для отчетности.

— Постоянные клиенты расстановочных групп — это переселенные немцы, потомки тех, кого пригласил Петр Первый. Они изначально были здесь не на своей территории, а потом их отсюда загнали в Казахстан, а это еще более не их территория, но когда они приезжают в Германию, там их называют русскими. Они и там не дома, это люди с трижды оторванными корнями.

— Что общего сегодня в судьбах этих людей, в прошлом которых так много общего?

— Вот растет деревце, ему подпилили корни, и что будет — завянут цветы, опадут листья или засохнут ветки — не важно. Когда корешки порваны, у кого-то будет больная печень, у кого-то — больные отношения, а у кого-то — отказ от важных сфер жизни, например от деторождения, или слишком бурная деятельность, как будто чайник кипит, но никто из него не наливает.

На государственном уровне многое не признано… Вспомним тот же Бабий Яр. После пятой расстановки на эту тему я прочла, что про него пишут. Сначала там расстреляли огромное количество народа. Потом построили кирпичный завод, а в 1961-м году там была авария, прорвало дамбу, и отходы этого завода залили часть Киева. Страшной смертью погибли полторы тысячи человек — волна достигала четырех метров. Она заливала автобусы и застывала.

— Это символично. Кирпичный завод там, где должен быть мемориал, и такое страшное продолжение истории.

— Вполне символично. Эта история тоже замалчивалась. Официального выражения скорби там не было. И это тоже видно в расстановках.

— Почему скорбь так важна? Почему так важно не замалчивать трагические события в семье и в стране?

— Не знаю. Но я знаю, что расстановки выводят на свет то, что раньше было скрыто, и это работает. Если удается дать этому место, и в комнате, где проходит расстановка, и внутри себя, и посмотреть на это и на то, что происходит. Когда этому дано место, тогда нет необходимости повторять это в жизни, я бы сказала, извращенными способами. Ведь как бывает: там и тогда произошла трагедия, о которой забыли, — а здесь человек толком не живет, что-то у него все время не получается. Скажем, его энергия наталкивается на какие-то барьеры. Как будто река течет не туда, где для нее есть место, а туда, где валун стоит. И если его убрать, то она потечет.

— Некие события в прошлом и люди из прошлого куда-то нас направляют, а мы об этом не знаем, но можем это увидеть, — это какая-то мистика. Это похоже на муравейник или на улей, в который включены и те муравьи или пчелы, которые давно умерли.

— Немножко не так, что «какие-то люди нас направляют». Есть некое общее движение жизни, оно охватывает всех одновременно. У человека есть свободная воля сказать этому движению «да» или «нет». Если он говорит «нет», то оно принимает другую траекторию, как будто вот труба, а мы ее пережимаем, и тогда она может рвануть, или поток пойдет в другую сторону. Но мы-то хотели в эту — а в эту уже невозможно. Расстановки — взгляд на общее движение, попытка понять, где оно было заблокировано, попытка — пусть через века или десятилетия — снова на это взглянуть и сказать этому «да, теки здесь».

— Вы сказали про пережатую трубу. В нашей стране было множество «моментов пережима», и мы про это не говорим и стараемся знать про них как можно меньше. Попробуем выделить закономерности — где эта труба пережата и в какую сторону течет жизнь.

— Как мы пережимаем трубу — тут две истории. Первую я назвала бы «слишком больно». Произошло нечто, что слишком больно, и мы стараемся забыть про это. Допустим, женщина теряет ребенка, а ей говорят «ты молодая, еще родишь». Ее горю как бы не дается места — слишком больно. Слишком больно, что папа погиб, особенно если в связи с этим все радуются и машут флажками. Слишком больно, что муж ушел, что мама заболела и умерла в мучениях. И тогда мы это выносим за пределы отдельной жизненной истории и тем самым пережимаем трубу. А следующее поколение об этом уже и не знает. Та женщина, у которой родился и умер ребенок, действительно родила еще троих, и никто о том первом никогда не говорит. Но камешек-то лежит, и поток идет кривым путем, и появляется кто-то, кто пытается эту историю вернуть обратно в опыт, в освоение. Иногда это происходит страшным способом: еще пять поколений будут терять первенцев, пока кто-то не скажет «да, это больно» или не дойдет до Хеллингера. Таких историй сколько угодно. Иногда это не так страшно. Рождается человек — и как будто он не совсем здесь, не совсем жив, и чувствует себя странно: как будто его не видят. Он как бы не здесь. А бывает наоборот: когда человек очень-очень активный, как будто живет за двоих. Бывает, что эти истории в последующих поколениях ослабевают, а бывает, что нет.

Второе — это «ты не наш, наши так не делают». Наши мужчины все служат родине, а если ты рок-музыкант — ты не наш. Наши женщины не работают, а если ты пошла торговать джинсами, то ты не оправдала надежд. В нашей семье никогда не было богатых, мы всегда честно трудились, а ты хочешь быть банкиром?.. Здесь тоже про боль, но не напрямую, а через принадлежность. «Ты не наш» — и человека «выписывают» из семьи и отвергают, и он тоже становится камнем. Человек есть, но на него никто не смотрит. Тогда в последующем приходит кто-то и пытается повторить его судьбу, иногда прямо, а иногда в опосредованном виде. Был один купец, он поехал в Индию за специями и не вернулся. Все его осуждали — и занимался он не тем, и не вернулся, оставив семью без гроша. Клиент, который ему приходился то ли правнуком, то ли праправнуком, ездит по разным странам, фотографирует восточные базары и продает фотографии в журналы. Все бы хорошо, но у него случился кризис в профессиональной жизни. Сначала его работы очень хорошо покупались, потом это прекратилось, словно энергия закончилась, а его все равно тянет на эти базары. И клиент понимает, что у него должен начаться новый этап карьеры, а он не начинается. Когда мы это «поставили», всплыла фигура купца, и клиент — а ему известна его родословная — узнал его. Бывает так, что человек живет как бы чужую жизнь, в честь кого-то. Если это увидеть в расстановках, у него появляются варианты.

— Репрессии, раскулачивание — с чем приходят люди, у которых на расстановке встает раскулачивание или репрессии?

— Очень частые запросы, связанные с раскулачиванием, — про деньги. Человек говорит: я хороший специалист, мне кажется, что я хорошо работаю, а денег нет. Как бывший банкир я понимаю: да, у такого человека (допустим, женщина подняла крупную розничную сеть по всей стране) они должны быть, такого специалиста должны оторвать с руками, дать ему миллион и лимузин. Но его никто не берет на работу, или если берут, то он разовьет сеть — а обещанный процент ему не дают и выгоняют вон. Если это происходит часто и человек понимает, что он объективно сделал все, чтобы все было хорошо, но что-то всегда не так, — то такие истории бывают связаны с потерями благосостояния в прошлом. Раскулачивание — это что? Это дом, хозяйство, в которое вложена душа и любовь, это личные отношения с домом, с землей и скотом. И вот приходят люди и ради каких-то идей все это сносят в нуль, и все разрушено, кого-то убили, кто-то шел в одной рубашке. Это слишком больно, и человек не может дать себе шанс еще раз испытать такую боль, и дело не идет. Он хочет открыть магазин — и не может, или может, но дело не идет, что бы человек ни делал. Такие истории часто связаны с раскулачиванием.

В нашей стране, конечно, нездоровая бизнес-атмосфера. У меня или у вас может не быть раскулаченных предков, но поскольку у нас как у общества они есть, то отъем бизнеса — это наши реалии. Мы такие, мы легко отнимаем. Если я с кем-то конкурирую, у меня фирма и у него, то в спектр нашего взаимодействия входит отъем бизнеса, это в порядке вещей.

А что касается репрессий и революции — это тоже не освоено в нашем опыте. У меня дедушка тоже сидел 10 лет по политической статье. Что главное в репрессиях? То, что это несправедливо. Никто не знал, почему заберут. То ли потому, что ты еврей, то ли потому, что ты врач, но тут хоть какая-то логика. А то заберут… ни почему. И это ощущение… ночью шаги по коридору и «воронок» у подъезда, — оно тоже есть в нашем опыте. Человек не виноват, но за ним могут приехать, и никакие действия по его спасению не будут иметь никакого результата. И как на это реагирует психика? Пытается придумать хоть какое-то обоснование: дескать, был бы виноват — не посадили бы. Попытка спастись от хаоса. И мы сейчас живем с ощущением, которое мы унаследовали, что в любой момент могут забрать. Но это все началось еще раньше. Поговорка «от тюрьмы и от сумы» — она ведь не во время репрессий появилась, а раньше. Репрессии легли на благодатную почву, мы с ними согласились. Когда эти воронки подъезжали и нас забирали, мы с этим мирились.

— С чем к вам приходят женщины и с чем — мужчины?

— У нас очень частый запрос со стороны женщин, процентов семьдесят от всех запросов, — «у меня нет отношений с мужчинами, и я хочу создать семью», но очень редко женщина формулирует, с кем именно. Конкретного Васю или Петю она не имеет в виду. Очень странная позиция: в отношении женщины к мужчинам нет, что называется, ничего личного. При таком количестве запросов нельзя говорить о том, что это ей не везет, уже становится понятно, что это общая тенденция.

— Что за ней стоит?

— Похоже, за этим стоит отношение к мужчине как к функции. И поэтому в расстановке невозможно поставить женщину и мужчину: во внутреннем пространстве женщины вообще нет мужчины, а есть идея «я хочу семью». Есть такое мнение, что мужчин так долго не хватало, что женщины просто заняты продолжением рода хоть как-то, хоть от кого-нибудь. Я в эту идею не очень верю, потому что если полистать русскую литературу, там тоже не наблюдается образа мужчины, и это было еще до всяких революций. Есть ли у нас в литературе картина — женщина, мужчина, семья, отношения? Есть страдания, а опыт построения и развития долгих отношений, семейных или нет, не описан и не освоен.

— Чего хотят мужчины от расстановок?

— Кто-то приходит исследовать свои отношения с женщинами, впрочем, намного реже, чем женщины. Мужчины ищут свою мужественность, свое мужское место в мире и рядом с женщиной, и тоже не находят. Они пытаются определить свое место через реализацию, дело, удачу в этом деле. Основные их запросы — я и дело, будь то бизнес или работа по найму.

Хеллингер говорит, что мы приходим друг к другу — и это касается любых отношений, а не только между мужчиной и женщиной, чтобы увидеть то, что было скрыто. То есть тяга к партнеру — это тяга не конкретно к нему, а к чему-то, что было от нас закрыто, в том числе в нашей семейной истории.