Отказ Николая II от престола уничтожил источник права, которым в России была царская власть, развязал междоусобицу и гражданскую войну

2 марта 1917 года в своем поезде, на железнодорожной станции города Пскова, император Николай II отрекся от престола. Монархия в России стала достоянием истории, начиналась новая эпоха — кровавая эпоха революционных потрясений и бурь. Но в тот момент никто, даже сам отрекшийся монарх, еще не могли представить до конца всей трагичности произошедшего. Для Николая II было ясно лишь одно: «Кругом измена, и трусость, и обман!»

Что касается событий, предшествовавших этому, то они развивались в столице государства — Петрограде, стремительно и лавинообразно. Городские обыватели, застигнутые революцией, равно как и многие государственные деятели империи, не могли понять, чем закончатся начавшиеся 23 февраля 1917 года массовые демонстрации рабочих и работниц. 27 февраля к революции присоединились и «народные избранники»: получив указ о роспуске, депутаты утвердили Временный комитет Государственной думы с неограниченными полномочиями, что можно трактовать как наказ депутатов своим лидерам возглавить революцию и создать новую власть. Связавшийся с царем (через начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева) великий князь Михаил Александрович просил уволить весь состав Совета министров, но услышал в ответ, что император на следующий день (28-го) уезжает в Царское Село и до своего приезда откладывает решение данного вопроса. В Петроград, для подавления мятежа, Николай II направил генерала Николая Иудовича Иванова.

Однако ситуация начала развиваться по совсем иному сценарию: Совет министров сам себя распустил, устранившись от управления государством, а Дума (в лице Временного комитета) получила права верховной власти, одновременно законодательной, исполнительной и судебной. При этом верховная власть Временного комитета была ограничена Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов и формально еще существовавшей властью императора.

28 февраля думцы приняли решение о необходимости добиваться от царя отречения — в пользу двенадцатилетнего цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. Начались аресты «прислужников старого режима», начиная с членов Совета министров. В тот же день председатель Думы Михаил Родзянко приказал вынуть из рамы большой царский портрет, украшавший зал думских заседаний в Таврическом дворце.

Революция торжествовала, а царь остро переживал за семью, остававшуюся в Царском Селе фактически на положении заложников «новой власти». Николай II выехал в Петроград, несмотря на просьбы своего начальника штаба генерала Алексеева не покидать Ставку, ибо, оставаясь там, в Могилеве, он не терял бы нитей управления страной. Но монарх не внял совету военачальника. Отказался он ехать и в расположение войск гвардии, сохранявших на тот момент полную верность государю.

Решение ехать в мятежный город стало последней роковой ошибкой, совершенной Николаем II, оно стоило ему вначале короны, а затем и жизни. Сопровождавшие государя свитские лица не ожидали от поездки ничего хорошего. Еще накануне близкий к Николаю II свитский адмирал К.Д. Нилов предсказывал окружающим: «Все будем висеть на фонарях. У нас будет такая революция, какой еще нигде не было».

Излагать историю последнего путешествия императора Николая II грустно: есть что-то символичное в том, что, не доехав до Царского Села, получив на станции Малая Вишера неправильную (как оказалось впоследствии) информацию о захвате Любани и Тосно революционерами, царский поезд вернулся в Бологое, откуда, повернув на запад, проследовал до станции Дно. Но и от станции Дно повернуть на север, на Петроград, не удалось, и царь приказал следовать дальше на запад, в Псков, где дислоцировался штаб Северного фронта и где он надеялся получить военную поддержку.

А в Петрограде к 1 марта ситуация окончательно вышла из-под контроля. Что предпринимает или что хочет предпринять государь, для абсолютного большинства столичных жителей оставалось загадкой. «Говорят, что получена от Государя депеша, что он передает свою власть народу (?)», — отмечал 1 марта 1917 года в своем дневнике отставной генерал от инфантерии Ф. Я. Ростковский.

В Псков император прибыл около половины восьмого вечера 1 марта. До исторической развязки оставалось менее суток. Командующий фронтом — генерал-адъютант Н.В. Рузский, пришедший на перрон с опозданием, всем своим поведением демонстрировал неверие в успех подавления революции. «Посылать войска в Петроград уже поздно, — объявил Рузский, — выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение… Надо их вернуть». На вопрос царя: «Что же делать?» — он ответил жестко и однозначно: «Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя». 2 марта в первом часу ночи император приказал генералу Иванову ничего не предпринимать для подавления беспорядков, а выделенные ему войска вернуть на фронт.

Такие же настроения овладели и генералом Алексеевым, ранее настроенным на подавление мятежных толп в столице вооруженной силой. О том, что одна дисциплинированная часть без труда сможет навести в Петрограде порядок, в Ставке не знали, не догадывался об этом и самодержец. В создавшейся ситуации генерал Алексеев решил пойти навстречу требованиям думских лидеров, предполагая, что большинство командующих фронтами поддержат его. Решение генерала стало тем Рубиконом, перейдя который нельзя было надеяться на сохранение в руках императора Николая II власти правителя Российского государства. Он обрекался на роль жертвы, приносимой ради ликвидации революционной смуты и во имя победы над врагом. О наивности или, наоборот, о политической корысти и «подлости» забывших присягу генералов однозначно судить нельзя: революция живет по своим законам, в основе которых — эксперимент и сумма случайностей. Решения часто принимаются в такие дни в суете и спешке.

В два часа ночи 2 марта Николай II, все еще надеявшийся сохранить в своих руках, пусть и ограниченную, верховную власть, вызвал генерала Рузского и вручил ему указ об ответственном перед Думой министерстве. Но Рузский предложил царю переговорить по телеграфному аппарату непосредственно с председателем Думы Родзянко, тем самым показывая, кого он считает в этот момент главной властью в стране. Это была уже откровенная измена: после того, как его предал его генерал-адъютант, ставший добровольным исполнителем решений Временного комитета Государственной думы, рассчитывать императору было не на что. Ночью 2 марта шли переговоры генерала Рузского с Родзянко и с генералом Алексеевым, а Алексеева — с командующими фронтами и флотами. Во всех разговорах — ясно сознаваемая неизбежность отречения. Династический вопрос, по словам председателя Думы, был поставлен ребром, и войну можно продолжить лишь после отречения Николая II в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича. В своей телеграмме командующим фронтами генерал Алексеев подчеркивал, что необходимо спасти армию от развала, продолжить борьбу с внешним врагом любой ценой, спасти независимость России и судьбу династии. Командующие согласились на предложенную им во имя благих целей жертву Николаем II. Около трех часов дня 2 марта генерал Рузский доложил императору о ходе переговоров.

Император ответил, что готов отказаться от короны. Наследником объявлялся цесаревич Алексей при регентстве великого князя Михаила Александровича. На имя начальника штаба Ставки генерала Алексеева и на имя председателя Думы Родзянко были посланы соответствующие телеграммы. Манифест об отречении оформила дипломатическая служба Ставки. Однако его обнародование царь задержал, когда узнал о том, что в Псков едет делегация думцев, — А.И. Гучков и В.В. Шульгин. Ожидая посланцев, Николай II переговорил с лейб-медиком С.П. Федоровым, который, назвав болезнь цесаревича (гемофилию) неизлечимой и сказав, что, несмотря на это, Алексей Николаевич может прожить долго, заметил, что после отречения, скорее всего, царю не дадут воспитывать сына. Тогда царь решает изменить текст подготовленного манифеста. Теперь, чтобы не расставаться с Алексеем, он отрекался и за себя, и за сына. Наследником объявлялся великий князь Михаил Александрович. Приехавшим Гучкову и Шульгину было объявлено решение царя, и, хотя отречение в пользу Михаила Александровича они в Думе не рассматривали, им все же пришлось довольно быстро «сдать позиции». Документ был подписан около полуночи, но его пометили пятнадцатью часами дня. Затем были подготовлены указы о назначении князя Георгия Львова премьером и великого князя Николая Николаевича — Верховным главнокомандующим. Указ пометили тринадцатью часами дня.

На следующий день, 3 марта, великий князь Михаил Александрович, в пользу которого был составлен манифест, под воздействием окружения также подписал акт отречения, указав, что сможет возложить на себя власть только в том случае, если на то последует решение Учредительного собрания, избранного народом. «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» — отметил Николай II в дневнике.

3-го же марта манифест об отречении императора и аналогичное решение великого князя Михаила Александровича были распубликованы. «Известия Петроградского Совета» в экстренном приложении опубликовали материал о том, как эти известия сообщил в Государственной думе депутат Караулов: «Государь Николай II отрекся от Престола в пользу Михаила Александровича. Михаил Александрович в свою очередь отрекся от Престола в пользу народа. В Думе происходят грандиознейшие митинги и овации. Восторг не поддается описанию».

А тем временем поезд с уже бывшим монархом отправился обратно в Ставку, где, если верить воспоминаниям генерала А.И. Деникина, 3 марта 1917 года Николай II попытался вновь переиграть судьбу, заявив Алексееву, что хочет переписать отречение в пользу сына. Но было уже поздно: стране к тому времени объявили оба манифеста — самого Николая II и его брата Михаила Александровича. Пути назад были отрезаны.

С юридической точки зрения манифест от 2 марта имел ничтожную силу: он был неправильно оформлен — адресован начальнику штаба, а не правительствующему сенату, да и подписан карандашом. Кроме того, манифест нарушал Закон 1797 года о престолонаследии, согласно которому монарх не имел права отрекаться за наследника (равно как и вообще не имел права отрекаться). Наконец, названный наследником великий князь Михаил Александрович был женат неравнородным (морганатическим) браком на дважды разведенной простолюдинке, что закрывало ему путь к престолу. Можно вспомнить и некоторые другие нюансы. Не случайно апологеты последнего русского монарха любят говорить о том, что манифест от 2 марта 1917 года — незаконный документ, намеренно-де составленный императором с нарушением законов и по содержанию, и по форме.

Но, как указывал знаток Февраля историк Георгий Катков, «подозрения, что акт отречения был подписан с тайным умыслом и был преднамеренно сформулирован в выражениях, делавших документ уязвимым с точки зрения закона (и потому подлежащим аннулированию при первой возможности), совершенно беспочвенны. Разумеется, законность документа была сомнительной, но это соображение при данных обстоятельствах имело чисто академическое значение. Право не предполагает отречение от имени наследника бесспорным, но оно и не предусматривает отречение самого монарха. Акт отречения произвел перемены во внутренней структуре страны, которые не были и не могли быть предусмотрены основными законами».

Петроградские «революционеры», в те дни не вполне понимая, что произошло, активно боролись с внешней атрибутикой «ненавистного царизма», срезая короны у железных двуглавых орлов на решетках или закрывая царские гербы и великокняжеские инициалы красной материей. Как из рога изобилия, посыпались на читателей газет патриотические вирши, например, такие — под названием «Привет родине»:

Прахом распались оковы —
Русь как единая грудь,
С верою в жребий свой новый
Ринься в свой солнечный путь!
Рабской служили невзгоде
Все твои степи, края —
Будет отныне в свободе
Грозная сила твоя!
Трижды Бог помог державе —
Родине, в пору забот —
Царствуй в величии и славе
Русский свободный народ!

А бывший император, пребывая последние дни на свободе, готовился к встрече с семьей, не представляя себе, что путь в Царское Село станет для него началом того крестного пути, который окончится в июле 1918 года в Екатеринбурге.

Монархии в России фактически больше не было, хотя вопрос о форме правления был отложен до решения еще даже не избранного Учредительного собрания. Русская власть лишилась того мощного основания, на котором была основана и на котором держалась в течение многих столетий. Стержень был вынут из русской государственной жизни, ибо всё в империи делалось именем монарха, по его слову. Мартовские события уничтожили этот «двигатель», сломали государственную машину, хотя первоначально, по инерции, она все еще продолжала двигаться. Отречение уничтожило и источник права, которым в России была царская власть. По тонкому замечанию камергера высочайшего двора Ивана Тхоржевского, не царь опирался на государственные учреждения, а они им держались. Поэтому, пояснял Тхоржевский, «когда государь был свергнут, вынужденно отрекся — мгновенно был как бы выключен электрический ток, и вся Россия погрузилась во тьму кромешную. Оставалось принуждение, сила, переходившая из рук в руки, оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти как источника права».

Революция всегда приходит неожиданно, хотя о неизбежности ее прихода современники обыкновенно много и жарко говорят. Русская революция также не стала исключением из этого правила. Всё произошло как-то вдруг. Василий Розанов — парадоксальный мыслитель и выдающийся публицист — сумел выразить это еще в 1917 году, в знаменитом «Апокалипсисе нашего времени»: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была — эпоха, «два или три века». Здесь — три дня, кажется, даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.

Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 «и такой серьезный», Новгородской губернии, выразился: «Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть». Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой.

И что ему царь сделал, этому «серьезному мужичку».

Вот и Достоевский…

Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».

Для Розанова было очевидно, что в случившемся виноваты были все, но царь оказался выше подданных — «он не ломался, не лгал. Но видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже — дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое «представительство», и тоже — «господа купцы», — написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно».

Жестокие слова современника в адрес собственного народа… Но давно установлено, что многие люди приняли революцию именно после того, как власти обнародовали манифест об отречении. По словам Георгия Каткова, логика этого была очевидна: «Раз сам государь пришел к выводу о необходимости перемен, что могли сделать те, которые готовы ей (революции. — С. Ф.) противодействовать?»

В самом деле — что же? Конечно, многие радовались падению монархии, но многие — это не все. Вспоминая те дни, митрополит Евлогий (Георгиевский) писал: «Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, читал его протодиакон — и плакал. Среди молящихся многие рыдали. У старика городового слезы текли ручьем…»

Отречение неминуемо привело к разделению общества — на тех, кто воспринимал монархическую государственность как власть, без которой Россия существовать не сможет, и на тех, кто видел в монархии препятствие к построению лучшего общества. Не будет преувеличением сказать, что Гражданская война в своих истоках уходит к Февралю 1917 года и связана с отречением, т. е. с уничтожением прежнего политического уклада (а вслед за ним — и уклада социального).

Для многих современников случившееся было, безусловно, неожиданностью — и для тех, кто в переходе от монархии к республике видел «закономерность», и для тех, кто считал всё или роковым стечением обстоятельств, или «происками масонов», не важно. Принципиален сам факт неожиданности. Даже живший мечтой о новой революции Владимир Ленин, выступая в январе 1917 года в Цюрихе с докладом о революции 1905 года, признавался слушателям: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». К сожалению, предвидение на этот раз обмануло «вождя мирового пролетариата». Именно отречение императора Николая II и приход к власти Временного правительства позволили большевикам во главе с Лениным и иным антигосударственным силам вступить в борьбу за практическое осуществление своих идей — и в том числе за счет тех самых «серьезных мужичков» — ненавистников монарха, о которых писал Розанов.

Проблема в том и состояла, что отречение императора Николая II произвело такие перемены во внутренней структуре России, что за сравнительно короткое время страна перестала существовать как сильное и мощное государство, поскольку самодержавие не только формировало политическую систему, но и воспитывало народ. Соответственно, слом системы неминуемо должен был сказаться и на самосознании бывших подданных. Одним из первых, как мне кажется, почувствовал это тот же Василий Розанов, горько заметивший: «Задуло свечку. Да это и не Бог, а… шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо. Мерзко. «Ты нам трагедий не играй, а подавай водевиль».

Был ли он прав?

Ответа, увы, у меня нет. Есть лишь надежда на то, что свеча все еще может гореть.

Об авторе

Сергей Львович Фирсов родился в 1967 году. Доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета. Автор многих книг и статей. В том числе: «Время в судьбе: Святейший Сергий, Патриарх Московский и всея Руси. К вопросу о генезисе «сергианства» в русской церковной традиции XX века». СПб., 1999; «Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х — 1918 гг.)». М., 2002; «Николай II. Пленник самодержавия». СПб., 2009. Т. I, II; «На весах веры. От коммунистической религии к новым «святым» посткоммунистической России». СПб., 2011.