Как и ожидалось, Владимир Путин уверенно победил уже в первом туре президентских выборов в России. Однако убедительность этой победы не снимает старых российских проблем, с новой остротой проявившихся в последнее время.

«В государстве следует четко различать арифметическое большинство и большинство политическое». Эти слова французского афориста Антуана Ривароля, написанные им в конце ХVIII в., когда только начинали решать всеобщим голосованием политические вопросы, актуальны и сейчас. Путин в России обладает и тем и другим большинством. Однако его политическое большинство заметно ‘уже арифметического.

Забытая диалектика

В глазах людей, имеющих авторитет в образованном слое общества, наиболее сконцентрированном в Москве, преимущество нового-старого российского президента не выглядит бесспорным. И объяснять это воздействием созданных за американские деньги блогов мальчиков-проститутов или же просто данью моде, как Александр Фидель («Навальный из табакерки»), — значит упрощать проблему.

А одна из важнейших сторон последней заключается в том, что в России издавна есть широкая и влиятельная группа людей, аналогов которой нет в мире. Ведь ни в одном языке, кроме русского (а также языков народов, входящих или входивших в состав России), нет понятия «интеллигенция».

В остальном мире в ходу термин «интеллектуалы», тогда как слово «интеллигенция» употребляется неизменно с прилагательным «русская». И речь идет не об ином именовании принятого на Западе понятия, а о качественно ином понятии — подразумевающем (уже более полутора веков) широкий слой образованных россиян, которые борются с российским государством, какие бы формы оно ни принимало.

По определению философа Георгия Федотова (1886—1951), «русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью (т. е. оторванностью от народа. — А. П.) своих идей».

И нынешняя оппозиция в лице российской интеллигенции прекрасно вписывается в полуторавековую традицию. Именно характер этой оппозиционности — один из основных факторов, делающих невозможными и те отношения и оппозиции и власти, и ту гладкую смену власти, которые присущи западным странам, о чем автор этих строк уже подробно писал (Перемены против застоя — или стабильность против потрясений? // «2000», № 49(585), 9—15.12.11).

Конечно, можно называть российских несогласных интеллектуалов «люмпен-интеллигенцией», как предлагает Владислав Старинец (Пчелы против меда // «2000», № 51(587), 23—29.12,11). Но это лишь уводит от реальности. Люмпен-интеллигент — идеальный термин для определения широко известного в узких кругах поэта или художника брежневских времен, официально работающего, к примеру, сторожем. Но что общего с тем «поколением дворников и сторожей» у сегодняшних Бориса Стругацкого, Бориса Акунина, Дмитрия Быкова, Юрия Шевчука и многих других оппозиционных деятелей культуры, которые в современной России и широко известны, и давно соединили свое призвание и официальный заработок?

Если же слово «люмпен» применять к ним как уничижительный эпитет, то оно будет характеризовать в первую очередь того, кто так поступит, ибо никоим образом не перечеркнет таланта этих людей. А ведь, например, читатель «2000», критикуя Быкова сегодняшнего, отмечает в комментариях к статье о проекте «Гражданин поэт»: «Задолго до его увлечения политикой, вернее — собственной ролью новоявленного гуру-«эксперта» в политологии, ему удавалось достаточно высоко держать планку писателя-литературоведа. Достаточно назвать его фундаментальную работу из серии ЖЗЛ — «Пастернак» — или «А был ли Горький?»

Протест интеллигенции основан на ее традиционном восприятии России — дескать, в этой могучей стране всегда неуютно было жить отдельному человеку, ибо государственный монстр подавлял личность. Конечно, ни одна культура мира в своих лучших образцах не отождествляла народ и государство, но только в русской культуре существует традиция такогопротивопоставления этих понятий.

«Так уж повелось на Руси, что понятия Родины и государства никогда не совпадали… Мне не «не нравится» наше государство. Я его ненавижу. Потому что люблю свою Родину. Наша Родина всегда (выделение мое. — А. П.) была душой нашего народа. Государство — его клеткой», — писал в 1989—1990 гг. Михаил Задорнов в эпилоге своих очерков о США, полных восторгов по поводу американских улыбок и американских кефиров.

Высказываний подобного рода, принадлежащих известным деятелям русской культуры, можно без труда привести множество. Гораздо труднее найти примеры попытки задаться вопросом: что сталось бы с русским народом, не будь государства (со всеми его недостатками)?

Впрочем, великий русский мистик Даниил Андреев попытался не только поставить вопрос, но и дать ответ. В поэме о Смутном времени «Рух» он так описывает появление духа российской великодержавной государственности:

Зван на помощь демиургом,
Весь он — воля к власти, весь,
Он, кто богом Петербурга
Чрез столетье станет здесь.
И, покорство разрывая,
Волю к мощи разнуздав,
Плоть и жизнь родного края
Стиснет, стиснет, как удав.
Жестока его природа.
Лют закон,
Но не он — так смерть народа.
Лучше — он!

То есть всю жестокость этого государства поэт видит, но сознает и то, что именно оно — форма существования народа, без которой народ был бы обречен. Такова диалектика.

Даниил Андреев писал эту поэму в 1952 г. во Владимирской тюрьме. Обстановка, в которой он находился тогда, да и вся атмосфера жизни страны, казалось бы, склоняли скорее не к подобной диалектике, а к однозначности, присущей процитированным высказываниям Задорнова. Тогда как обстоятельства, в которых Задорнов сочинял «Возвращение», напротив, в большей мере благоприятствовали диалектическому подходу. Он был не просто на свободе, а пользовался высшей по тому времени (в интеллигентском сознании) советской свободой — выезда за рубеж. И страдал главным образом от потребительского дефицита в СССР — основные черты сталинского государства тогда уже исчезли. То, что он при этом не проявил склонности к диалектике, объясняется двумя причинами. Во-первых, истинный интеллект всегда и везде явление редкое. Во-вторых, сама традиция борьбы интеллигенции с государством и ее беспочвенность противились диалектике и подталкивали к однозначности.

«Миротворцу Басаеву — благодарная интеллигенция»

Куда может завести эта традиция, показали через несколько лет суждения куда более заметной фигуры в культуре — Булата Окуджавы, которого можно назвать одним из символов 60—80-х. В августе 1995-го он был гостем программы «Поверх барьеров» на радио «Свобода». Дмитрий Быков, один из участников передачи, передает беседу так: «Разговор зашел о Шамиле Басаеве, который в июне 1995-го захватил больницу в Буденновске и держал в заложниках беременных женщин и медперсонал, пока не получил гарантий прекращения войны в Чечне.

— На ваш взгляд, кто такой Шамиль Басаев: новый Робин Гуд или террорист-убийца?..

— То, что он совершил, конечно, печально и трагично. Но я думаю, что когда-нибудь ему поставят большой памятник. Потому что он единственный, кто смог остановить бойню.

— Но погибли в больнице мирные люди.

— Но перед этим погибли пятьдесят тысяч мирных людей.

— Но ведь всем известно, что Шамиль Басаев стоял за многими террористическими акциями…

— Вы судите Шамиля Басаева вообще или говорите об этом конкретном поступке? Если… вообще, я не юрист, я недостаточно информирован… Если говорить о том, что случилось в Буденновске, — это печально и трагично, но война трагичнее, чем этот поступок. И поэтому я думаю, что когда-нибудь ему памятник поставят»*.

__________________________
* Цит. по: Булат Окуджава / Д. Л. Быков. — М.: Молодая гвардия, 2009. (Серия ЖЗЛ) — С. 742—743.

Басаев, уничтоженный как террорист, не удостоился памятника даже на могиле. Но, думаю, если когда-нибудь появится музей русской интеллигенции, было бы символично открыть там и такой монумент. И предусмотреть возможность воспроизведения записи соответствующего интервью…

Но все же отметим, чем позиция Окуджавы принципиально отличается, например, от позиции такого представителя российской интеллигенции позапрошлого века, как Герцен. Тот в 1853-м в войне, которую позже назовут Крымской, поддержал Османскую империю против собственной родины**. И то, что эта империя занималась работорговлей, его не смущало. К тому же приветствовал он войну, тогда как Окуджава высказался за мир — который, правда, был достигнут посредством террора и не мог быть прочным в силу сущности басаевых. Но Булат Шалвович о тогдашней Ичкерии знал куда меньше, чем, скажем, о России пушкинского времени.

_______________________________
**Напомню, что та война началась в 1853-м как русско-турецкая. Англия и Франция вступили в нее лишь в начале 1854-го. Так что Герцен поддерживал турок не как союзников «передовых европейских стран» (хотелось бы употребить слово «демократий», но режим Наполеона III противится такому определению), а самих по себе — в качестве орудия разрушения российской власти.

И хотя первый русский бард многое в этом времени чувствовал тонко, он не руководствовался пушкинскими словами «я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Однако такой досады не разделяли не только интеллигентные современники Окуджавы, но и младший современник Пушкина Герцен.

В то же время в герценовской позиции больше последовательности. Он был убежденным врагом самодержавия и поддержал Турцию против того режима, с которым боролся всегда. Окуджава же поддержал Басаева против власти, которую считал своей, которой меньше чем за два года до этого решительно продемонстрировал приверженность. В октябре 1993-го он подписал обращение группы известных литераторов к гражданам, правительству и президенту России, известное как «письмо сорока двух», присоединившись к требующим жестких действий в отношении защитников Верховного Совета России, ибо «эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?»

Предлагалось, в частности, запретить и распустить все коммунистические и националистические партии и объединения. (А теперь оказалось, что эти силы, в том числе и фигурант московской осени-93 Виктор Анпилов, — необходимые союзники интеллигенции для борьбы с «гэбэшным режимом». Но это мы забежали вперед.) Интервьюеры «Свободы» увидели противоречие между тогдашним призывом своего гостя к демонстрации силы и апологией «миротворца» Басаева — Окуджава же противоречия здесь не усматривал:

«— Не кажется ли вам, что более чем решительные действия Ельцина в Чечне — всего год спустя, после кровавых событий в октябре 1993 года, — результат тех ваших призывов?

— Нет, это глубокое заблуждение, потому что я призывал к силе, а не к насилию. Сила — это значит сильная власть, власть, ответственная за себя и за свои поступки, власть, которая обязательно добивается исполнения своих постановлений. А насилие — это кровь, я всегда был противником насилия. Я за силу… За жесткую власть — не жестокую, а жесткую… Сила — это средство защиты, насилие — это средство подавления.

— Но нельзя ли в таком случае рассматривать наши действия в Чечне как защиту?

— Нет, это разбой. Самый явный и наглый разбой».

Не видели противоречия и интеллигенты — единомышленники Окуджавы. Во всяком случае никто это интервью не критиковал, что позволяет судить о нем не как о частном факте, а как о типичной интеллигентской позиции. А поэт-то, думается, и в самом деле был последователен, только не знаю, насколько отдавал себе отчет в истинных мотивах своей позиции.

«Сила — это когда бьют тех, кто этого заслуживает, а насилие — когда тех, кто этого не заслуживает» — такая логика свойственна не Окуджаве. Ему как интеллигенту никакое российское государство было не нужно, ибо в государстве он видел одну угрозу подавления, угрозу реставрации советского или царского режима. Но, с одной стороны, быстрая ликвидация государства была утопией, а с другой — именно подобные реставраторы боролись с тогдашней российской властью, следовательно, с государством. Поэтому интеллигентам надо было поддержать это государство, но исключительно как структуру, которая в перспективе сможет упразднить российскую государственность вообще.

Когда же государство принялось употреблять власть для решения других задач, объективно порожденных государственной логикой, то его сила стала тут же именоваться насилием. Никакой угрозы в дудаевых и басаевых интеллигенты видеть не могли, поскольку в их сознании ни частные лица, ни какое-либо государственное образование не способны к такому злу, как российское государство.

Храм — не для бассейна, а для панк-молебна

Насилие — для интеллигента это не только силовое восстановление государственного единства, как было с Чечней, но и явления куда более скромные. Например, феминистская группа Pussy Riot*** врывается в храм Христа Спасителя и устраивает там «панк-молебен «Богородица, Путина прогони!» Феминистки пели, «отплясывая прямо перед царскими вратами: «Черная ряса, золотые погоны — все прихожане ползут на поклоны. Призрак свободы на небесах. Гей-прайд отправлен в Сибирь в кандалах… Чтобы святейшего не оскорбить, женщинам нужно рожать и любить»… В припеве скандировали: «Срань Господня!» (Новая газета, 21.02.2012).

__________________________________
***В наиболее невинном варианте перевода названия группы Pussy Riot — «Бунт «кисок» — слово «киска», как и английское pussy, на вульгарном сленге имеет значение «женский половой орган»

Замаскированных участниц перформанса просто вывели из храма, не задержав, не устанавливая личность. Но все же им угрожает привлечение к ответственности за хулиганство, что, конечно, беспокоит российскую оппозицию. Ведь речь же идет не об устройстве вместо храма бассейна «Москва», как делала советская власть, а о творческом самовыражении.

«Новая газета» регулярно выкладывает на своем сайте видео перформансов группы, в том числе и этого.

Заодно с Pussy Riot оказался один из видных теоретиков российского современного искусства — руководитель проекта «Единой России» «Культурный альянс», член совета фонда «Сколково» Марат Гельман, тут же заявив в своем блоге — не смейте их трогать: «Хочу просто предупредить о двух последствиях. 1. Скандал с агитацией Кириллом за одного из кандидатов будет во время суда раздут до вселенских масштабов, так что патриарх будет главным, чья репутация пострадает… Второе последствие более важное для художественной среды и общества. Вместо реального обсуждения и критики все встанут (и я в том числе) на защиту феминисток». То есть Марат Александрович убежден, что патриарх вел незаконную агитацию, но готов не поднимать эту тему, если панкерш не тронут, а вот если тронут — примется раздувать скандал.

А казалось бы, недавний опыт должен был привить российский интеллигенции диалектическую широту взглядов на жизнь. Ведь он показал, что в стране возможно не только жесткое господство власти, но и господство криминального хаоса. Причем возник хаос 90-х вследствие радикальной попытки создать то самое государство, которое бы не давило на человека, а служило ему, с великими демократами в самой власти.

«Подвиги диссидентов, их идеализм и свободолюбие оказались скомпрометированы мерзостью повального воровства и братковских разборок», — написал Дмитрий Быков. Но того, что «Россия без Путина» грозит возвращением в мир подобных разборок, он не видит. И даже не задумывается, что нужно сделать, чтобы не наступить на те же грабли, что и в конце 80-х. В его фигуре с антипутинским плакатом на Болотной площади легко увидеть кабацкого шута, но невозможно разглядеть тонкого и, как показывают вышеприведенные строки, трезвомыслящего литератора.

Не видя полутонов

Но стоит ли удивляться тому, что интеллигенция готова забыть об опыте 90-х? Ведь на самом деле ее сущность никак не соответствует традиционно приписываемым ей качествам. Мы привыкли считать, что интеллигенции присущи тонкость, способность улавливать полутона там, где заурядный человек различает лишь черное и белое. Но, оказывается, это свойство ограничивается искусством, а в реальной жизни не проявляется.

Борис Стругацкий в одном из интервью возмущается политикой памяти: «Память о Великой Отечественной стала святыней. Не существует более ни понятия «правда о войне», ни понятия об «искажении исторической истины». Есть понятие «оскорбления святыни». И такое же отношение стремятся создать ко всей истории советского периода. Это уже не история, это, по сути, религия… Библия Войны написана, и апокриф о предателе-генерале Власове в нее внесен. Все. Не вырубишь топором. Но с точки зрения «атеиста» нет здесь и не может быть ни простоты, ни однозначности. И генерал Власов — сложное явление истории, не проще Иосифа Флавия или Александра Невского; и ветераны — совершенно особая социальная группа, члены которой, как правило, различны между собою в гораздо большей степени, чем сходны» (Новая газета, 8.02.10).

Писатель хочет видеть полутона и в ветеранах, и во Власове — только не во власти: «Итог «путинского десятилетия» и есть возвращение к стабильности и застою брежневского типа. По сути — возвращение в совок».

Да, российскую власть можно не любить. Но свидетельствует ли ее уподобление советскому режиму о высоком интеллекте человека, тем более при этом режиме пожившего? Что, в СССР можно было свободно купить апологетические книги о Власове и власовцах, каковых в РФ издается достаточно? Да, идеология таких изданий, к очевидному огорчению фантаста, не представлена, например, в сериалах, идущих на Первом канале, но в этих фильмах касаются темных моментов советской истории несравненно больше, чем в советских фильмах брежневского времени.

Без рефлексии

Итак, современный интеллигент не может различать полутона в окружающей жизни. Нет, оказывается, у него и другого традиционно приписываемого интеллигентам качества. Так, в советской прессе, особенно в 20—30-е годы, фигурировало (неизменно в отрицательном контексте) понятие «рефлектирующий интеллигент». То есть человек, который, вместо того чтобы занять однозначную позицию, взвешивает все за и против, предается самоанализу, терзается гамлетовскими вопросами… а Гамлет в официальной литературе того времени — персонаж сугубо отрицательный. Микола Бажан его фактически фашистом называл.

Но возьмем икону современной оппозиционной интеллигенции Юрия Шевчука. В 2008-м на пресс-конференции в Киеве он, с нежностью вспоминая, как в дни помаранчевой революции пел на Майдане, в то же время сказал: «То, что делает Ющенко, мне не нравится. Он пытается лишить последнего, что будет сближать наши народности, — нашей духовности. Он пытается создать свою государственную церковь. Что это такое? Зачем нарушать традиции в наши и без того непростые времена?» (УНИАН, 25.07.2008).

Вообще-то изначально было понятно, что Майдан собирался для победы Ющенко. Правда, в 2004-м утверждения о том, что эта победа нужна ему для разделения «наших народностей», в частности для создания государственной церкви, зачастую отметались как провокация. Предположим, тогда видел в этом провокацию и Шевчук. Но почти четыре года спустя можно было осознать, что в политику третьего президента Украины внесла вклад и группа «ДДТ», которая помогала сделать его таковым.

Элементарная рефлексия требовала задать самому себе вопрос: «За что боролись?». Да и без нее можно обойтись — чтобы понять, что результатом Майдана и стала антироссийская политика Ющенко, достаточно простого выявления причинно-следственных связей. Которое — теоретически — выглядело бы естественным для человека, заявляющего: «каждое мое движение — это плоды больших размышлений» (цитата из того же интервью Шевчука). Но декларировать ум куда легче, чем думать.

Глобализация против интеллектуализации

Итак, современный интеллигент, как оказывается, не обладает теми интеллектуальными качествами, которые традиционно приписывают интеллигенции — может, и незаслуженно? Возможно, представители этого слоя изначально не были ими наделены? Не берусь отвечать на этот вопрос ни положительно, ни отрицательно. Для объективного ответа надо было бы пожить в позапрошлом веке.

Впрочем, отмечу, что, во-первых, большинство самых выдающихся фигур русской литературы и искусства, например Пушкин, Толстой и Достоевский, себя интеллигентами не называли.

Во-вторых, есть объективные предпосылки для деинтеллектуализации интеллигентов. В XIХ — начале ХХ столетия они боролись с самодержавием, создавая в своем сознании альтернативу ему в виде справедливого мироустройства. Картина последнего была, с одной стороны, несамостоятельна, поскольку рисовалась на основе концепций других умов, причисляемых тогда к передовым. А с другой — самостоятельна, так как представляла собой плод личного духовного выбора, не будучи продиктована ни Пальмерстоном, ни Гладстоном, ни Бисмарком, ни их посланниками, ни даже самими выдающимися умами, о которых шла речь выше. Для тогдашней интеллигенции шла речь о переустройстве России как о части переустройства мира.

Современная же интеллигенция существует в глобализированном мире, надломившем незыблемый ранее консенсус по поводу государственного суверенитета. А в таком мире совсем не обязательно самому тужиться, создавая концепции обустройства своей страны: их можно просто взять в комендатуре мирового стража порядка, воплощающего собой «общечеловеческие ценности».

Конечно, то, о чем говорится в статье, далеко не всех российских интеллектуалов касается. Многие выдающиеся имена можно увидеть и в списке доверенных лиц Владимира Путина. И стенограмма их встречи с кандидатом в президенты примечательна тем, что ни один из этих интеллектуалов не употребил в выступлениях слова «интеллигенция» или однокоренных с ним, словно чувствуя необходимость отказаться от скомпрометированного понятия.

Но ведь это далеко не все российские интеллектуалы. И проблема не в том, что другие интеллектуалы имеют другие убеждения. Проблема в том, что те, другие, на словах борются за честные выборы, но в глубине души убеждены: есть плохие нечестные выборы — когда побеждает Путин (независимо от уровня нарушений интеллигент не признает эту победу честной), — и хорошие нечестные выборы, когда мы, как в 1996-м, любой ценой не допускаем победу нежелательного для нас претендента.

И национальный консенсус не может быть основан даже на идее истинно честных выборов (тем более — на фамилии кого-либо из политиков). Это слишком узкая концепция. Консенсус может возникнуть, когда приверженцы каждой политической силы будут понимать: их победа вместо обретения «России, которую мы потеряли» (или создания «России, о которой мы мечтаем») может привести к «великой криминальной революции». И потому, еще не достигнув власти, станут думать о предотвращении такой перспективы, исходящей из их собственных рядов. Только при подобном самоограничении ведущих политических игроков смена власти в результате выборов не будет таить угрозы трагедий и потрясений.

Но пока подобные самоограничение и консенсус — нечто из области фантастики, ибо непременное условие их появления — исчезновение интеллигенции благодаря ее превращению в нормальных интеллектуалов. А реальность — многолетняя борьба российской интеллигенции с российским государством, т. е. с самой формой существования народов России. И именно антигосударственная традиция интеллигенции, исподволь пропитывая русскую культуру, во многом обусловливает скромный предел ее созидательных возможностей, о котором автор эти строк писал в статье «Пределы возможного. Что русская культура не смогла дать русским людям» («2000», №1—2(589), 13—19.01.12).

Культура, вырванная из сердца

Вышеупомянутой публикацией были возмущены немало читателей. Один из них под ником СЕ написал в комментариях: «когда Алексей Попов пишет про предел возможностей русской культуры, что «как правило, предел этот очень скромен», это можно еще так истолковать, что уровень даже лучших образцов… скромен. Вот я и выставляю для Алексея Попова образцы уровня Окуджавы, как бы вопрошая у всех, смотрящих на русскую культуру свысока: если это все так скромно, напишите лучше… выставляю… конкретные образцы русской культуры… Три примера искусства документальной фотографии и видеоролик с песней Б. Окуджавы о войне… раз уж речь зашла о правде войны, то он сам фронтовик. Видел все своими глазами». И далее линк на исполнение песни «До свидания, мальчики».

Скоро исполнится сорок лет, как я впервые услышал эту песню и еще 56 других. «Мальчиков» слушал особенно внимательно: отец говорил, что это его лучшая песня. С того дня я полюбил Окуджаву и, как казалось мне, — навсегда. К несчастью, я любил его больше, чем вышеупомянутый СЕ, и поэтому следил за его биографией.

Не так давно я решил проверить, как записалась на диск наиболее полная подборка этого барда, которую за несколько лет до этого скачал в интернете. Там были и песни, не представленные ни в одном издании его грампластинок и компакт-дисков, некогда записанные на двух давно потерянных бобинах моего детства. Диск читался в компьютере, осталось запустить проигрыватель. Но почувствовал, что рука дрожит. Вспоминал хронику из Буденновска, сознавая, что самое страшное в кадр не попало.

Сказанное «поверх барьеров» воздвигло стену, и другой диск появился в компьютере. Амалия Родригеш под другую — португальскую — гитару пела о душе, потерянной в Лиссабоне на Руа да Палма. И мне казалось, что заодно с этой душой оплакивает она и кусок моей молодости, вырванный из сердца вместе с частью русской культуры.