Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Здравствуйте. Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Эфир для вас ведут Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр. Добрый вечер.

И. ВОРОБЬЕВА: Добрый вечер. И сегодня в нашей студии мы приветствуем гостя, чей полет мы будем разбирать. Это Алексей Симонов — президент Фонда защиты гласности, член Московской Хельсинской группы. Добрый вечер.

А. СИМОНОВ: Добрый вечер.

И. ВОРОБЬЕВА: Рады видеть вас в этой студии. У нас есть традиционный вопрос, с которого мы начинаем эту программу. Это вопрос о самом сложном, о самом тяжелом решении, которое вам приходилось принимать, может быть, оно было связано не только с вами, но и с людьми, которые вас окружали.

А. СИМОНОВ: Есть такое решение.

И. ВОРОБЬЕВА: Расскажите?

А. СИМОНОВ: Расскажу. В августе 1979 года, буквально через несколько дней после моего 40-летия, отец в это время лежал в больнице, ему делали выкачку из легких. Из одного легкого выкачали жидкость, и всё обошлось, и он прекрасно себя чувствовал. Я 8 числа, в день своего рождения звонил ему в больницу, разговаривал, получил от него заряд и дружбы, и гордости. А буквально через два дня ему сделали то, чего нельзя было делать. Надо было 10 дней ждать. Но он торопился, как всегда. А в кремлевке не умеют спорить с высокопоставленными больными. И ему сделали вторую выкачку – и задели легкое. Легкое залило кровью. На этом фоне началось воспаление легких, и он стал умирать.

Спустя 4 дня я уже был в Москве. Всё это продолжалось 20 дней. Очень быстро организовали — к нему приехали швейцарские врачи-легочники, пульмонологи, собирались его потом везти в Швейцарию, но вот приехали срочно, предложили радикальный способ лечения. Получили от наших ответ, что он может от этого умереть. Спросили: а без этого он умрет? А без этого наверняка умрет. Это была кремлевка, и вы знаете этот лозунг «полы паркетные, врачи анкетные», там не принимали решений. Как только швейцарские врачи уехали, через 3 дня снизили дозу преднизолона, которую ему давали, т.е. практически перестали его лечить.

И. ВОРОБЬЕВА: Оставили умирать.

А. СИМОНОВ: Нам позвонили и сказали, что надо Симонова подключить к аппарату искусственного дыхания, — он не может дышать. Вот решение, которое должны были принимать Лариса Алексеевна Жадова, его вдова, в то время еще жена, и я. Ночь я не спал. Рано утром я позвонил главному пульмонологу, который был шефом всей этой операции, фамилия его была Перельман, знаменитый пульмонолог, и я спросил у него только одну вещь: «Скажите, сколько шансов на то, что мы сможем его когда-нибудь отключить от этого аппарата?» Он замялся, сказал: «Я вам точно сказать не могу». Я понял, что никаких шансов нет, и это очередная попытка обеспечить себе тыл, сказать, что мы сделали всё что могли, а в случае чего сослаться на самоволие родственника. Тем не менее, без нашего согласия они не решались этого сделать. И мы с Ларисой Алексеевной однозначно и вместе сказали «нет». Потому что увидеть глаза отца, про которые ты знаешь… Он человек всегда самостоятельный, человек, умеющий и всю жизнь принимавший свои решения сам. Вот было такое решение. Мы го к этому аппарату не подключили, 28 числа ночью он умер.

И. ВОРОБЬЕВА: Когда вы принимали это решение, ваш отец уже не мог принимать участие в обсуждении.

А. СИМОНОВ: Да. Именно это и осложняло решение. Потому что за 40 лет жизни я не привык принимать за него решения. Он был слишком серьезный человек для того, чтобы кто-нибудь за него принимал решения.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но вас все-таки было двое – вы и его жена.

А. СИМОНОВ: Нас даже было больше, потому что у меня еще три сестры были. Сейчас их две, одна померла, а две остались.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вся семья принимала участие?

А. СИМОНОВ: Нет, решение принимала Лариса Алексеевна и я.

И. ВОРОБЬЕВА: Наверное, я сейчас скажу за нас обеих. За время этой программы я еще не слышала более сложного ответа на наш первый вопрос.

А. СИМОНОВ: Серьезный вопрос – серьезный ответ. Я сейчас работаю над книжкой об отце. И это всё время проходит через сознание. Может быть, поэтому я решился ответить именно так. Конечно, были и другие решения, но это было самое тяжелое решение.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это решение, наверное, до сих пор внутри вас живет и значительную часть вас занимает.

А. СИМОНОВ: Конечно. Оно до сих пор живет во мне. Я не думаю, что было другое решение. Но то, что я это решение принимал, оно живет во мне и никуда от меня не денется. Потому что всё равно ответственность мы взяли на себя. А Лариса Алексеевна получила микроинфаркт ровно в эти же самые дни, когда она за отцом там ухаживала. И через полтора года ее не стало. Поэтому и память моя, и ответственность моя. А когда я в 2005 году делал картину об отце — я сделал двухсерийную документальную картину, которая называется «Ка.Эм.», — то я пошел и путем долгих переговоров получил доступ к истории его болезни в кремлевке.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это укрепило вашу уверенность, что решение было правильным.

А. СИМОНОВ: Да. Я не пошел туда один, я взял с собой ныне, к сожалению, покойного замечательного писателя и хирурга Юлика Крейлина (фамилия, имя неразборчиво). Юлий Залманович пошел со мной с тем, чтобы врачебным глазом на это посмотреть. Мы с ним там были вдвоем. Это снято, этот эпизод есть в картине. Там, правда, не говорится о решении, это было бы неправильно – выносить это на зрелище людям. А для меня это было подтверждением того, что я принял тогда правильное решение. Но от этого оно не стало легче.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда вы про это снимаете кино, когда вы пишете про это книгу, вы смотрите на это решение со стороны?

А. СИМОНОВ: Сейчас уже, наверное, да. Знаете, ощущение несправедливости того, что случилось, оно живет во мне и по сию пору. Я уже на 11 лет старше собственного отца – ему не полных 64 лет, ему было 63 года. А мне 74. На 11 лет сегодня я старше собственного отца. Это переворачивает сознание. Это как когда-то мучился Никита Сергеевич с примером из Хуциева. Как это отец сыну не может сказать, как ему вести себя? Отец фронтовик, как это он не может? Отцу 20, а сыну 28 или 26. Вот так оно бывает.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А часто приходится принимать решения в условиях несправедливости, непонятности, невозможности влиять на обстоятельства?

А. СИМОНОВ: Редко. Я стараюсь не допустить ситуацию до такого положения, когда я не могу ничего сделать и решение надо принимать по обстоятельствам. Это мелочевка, которую я даже как решение не рассматриваю.

И. ВОРОБЬЕВА: Спрошу, если мы заговорили о несправедливости. Как что несправедливость, которая случается с другими людьми, толкает вас на какие-то поступки?

А. СИМОНОВ: Конечно, толкает. Куда тут денешься? Вся моя эскапада последних 20 лет в основном на этом и зиждется. Когда ты видишь, что с людьми делается нечто абсолютно ими не заслуженное, естественно, возникает желание этим людям подставить плечо.

И. ВОРОБЬЕВА: Но был же момент, с чего началось.

А. СИМОНОВ: Это очень странная история. Когда мне примерно объяснили, про что мы ориентировочно будем разговаривать, я думал, что интересного в жизни было. Уход из кино и занятие этой непонятной деятельностью по защите гласности – вообще не было решения. Вы не поверите – решения не было. Был пленум Союза кинематографистов СССР. На первом пленуме приняли решение создать Фонд защиты гласности. Нет, в первый день на пленуме было принято решение объявить бойкот центральному телевидению.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: С места в карьер.

И. ВОРОБЬЕВА: Это само по себе сильно.

А. СИМОНОВ: Я сегодня смотрю, вспоминаю это. Ничего более смешного и идиотского придумать было нельзя. Но я был полностью за это. Я свято верил в то, что это правильно, что мы не будем показывать своих картин и не будем показывать своих лиц. И вечером этого же дня в программе Володи Молчанова вышел в эфир Элем Климов и заявил, что мы объявили бойкот. И мы пригласили, призвали журналистов, работающих на центральном телевидении, присоединиться к нам, а также представителей интеллигенции. Некоторые представители интеллигенции присоединились, например, Володя Васильев и Катя Максимова присоединились к нам на следующий день. Ни один журналист, работавший тогда на ТСН (Телевизионная служба новостей), а там были все молодые, включая нынешнего руководителя РИА «Новости»: и Ростов там был, и Таня Миткова там была, и кого там только не было. На второй день до нас дошло, что мы ничем по большому счету не рискуем. А люди, которые к нам присоединятся, вдруг захотят, они же рискуют. И тогда мы создали Фонд защиты гласности. Изначально вся его задача была в том, чтобы поддержать тех журналистов, которые временно потеряют работу в результате присоединения к нашему бойкоту.

И. ВОРОБЬЕВА: Вы верили, что журналисты присоединятся.

А. СИМОНОВ: Я был такой наивный, и я в это верил. И я до сих пор удивляюсь, почему ни один журналист не только не присоединился, но даже не вспомнил об этом призыве. А когда буквально через 3 недели закрыли ТСН… Когда я к ним пришел буквально через два дня, они мне сказали: до тех пор, пока есть малейшая возможность хоть глазом сказать правду или хотя бы выразить отношение к тому, что происходит…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Фиги в кармане.

А. СИМОНОВ: Хоть какую-то фигу удержать, вынуть краешком из кармана. До тех пор мы будем этим заниматься. Мне бы тогда подумать. Но мало того, что мы объявили эту историю, мы еще и стали собирать деньги. И когда выяснилось, что журналисты к нам не присоединяются, деньги в значительной мере были собраны, и надо было за них отвечать. Вот здесь началась моя ответственность. Решение принять я не успел. Но я стал отвечать за эти деньги. Потому что правление, которое было выбрано, оно было шикарное: семеро таких первачей по тем временам (это 1991год, прошу обратить внимание). От газет Егор Яковлев и Игорь Голембиовский, от телевидения – Володя Молчанов и Бэлла Куркова, и от кино – Алексей Герман, Элем Климов и Георгий Данелия.

И. ВОРОБЬЕВА: Потрясающий состав.

А. СИМОНОВ: Но ведь никто из них ни хрена делать-то не собирался. И кто-то должен был. Вот решение я принять не успел. А я в это время был освобожденным председателем контрольно-ревизионной комиссии Союза кинематографистов. Т.е. это была как бы часть моей работы. И я принял это как часть моей работы.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И никак до сих пор…

А. СИМОНОВ: Вот до сих пор с этим мучаюсь.

И. ВОРОБЬЕВА: Хорошо. Тут не было решение, мы поняли, что оно само собой получилось. Но в ходе работы в Фонде защиты гласности ведь были же какие-то решения, когда еще было совсем не понятно, что и как будет в этом фонде работать. Вот самое странное, первое, непонятное решение вспомните?

А. СИМОНОВ: Самое первое, непонятное и странное решение было очень достойным. В августе, как вы помните, у нас было событие. Как только оно кончилось, 21 числа Борис Николаевич принял решение о закрытии коммунистической газеты. Помните это? Не помните.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нам было-то по 7 лет.

И. ВОРОБЬЕВА: Нам главные редакторы регулярно рассказывают о том, как закрывали коммунистические газеты.

А. СИМОНОВ: И дальше принял решение, которое определило политику фонда на всю оставшуюся жизнь. Я был единственный человек, который публично выступил в «Московском комсомольце», и Гусев меня напечатал. Я написал, что нельзя этого делать, нельзя закрывать газеты, только потому что они преследуют иную идеологию. Что бы они ни делали, этого делать нельзя. Потому что иначе это может быть применено ко всем остальным газетам послезавтра, как только ситуация изменится. Я не могу сказать, что мне было тяжело, я мучился, потел и боялся за собственную задницу, когда писал эти слова. Ничего я не боялся, ничего бы со мной не сделали. Но я это понял, и это написал тогда. И это стало отправной точкой. Потому что когда спустя пять лет была какая-то ситуация, когда на фонд наезжали, то на пресс-конференцию фонда пришли те редактора, которых я защищал.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вот в 1993 году вы же работали в третейском суде по информационным спорам. А там были какие-то цензурные решения?

А. СИМОНОВ: Нет, цензурных решений там не было. Это был буфер по большому счету. Батурин придумал этот буфер, для того чтобы на мягких лапах спускать конфликты, которые возникают в этой ситуации. И они действительно возникали. Мы бы не успели. Разобрать один случай неправильного использования русского языка… Во-первых, мы не были специалистами по русскому языку, даже притом что у нас было половина журналистов, половина юристов. Лингвистов среди нас не было. Да и это положение о третейском суде было написано на коленке. Но смягчить ситуацию можно было, и мы этим занимались. И я утверждаю, что это была очень полезная штука. Я никогда не жалел. Я потом не пошел в информационный суд, в эту комиссию, не пошел я туда, я понимал, что это не мое. Но здесь я понимал, что тут надо работать здравым смыслом, а вовсе не какими-то юридическими знаниями или лингвистическими изысками.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Там сложно было принимать решения? По-разному отзывались об этой третейском суде. И цензурщиками тоже обзывались.

А. СИМОНОВ: Естественно совершенно. Потому что в каждом информационном споре всегда есть выигравший и пострадавший. И пострадавший никогда не доволен, не было такого случая. Сегодня, по-моему, начинается в Кущевке слушание дела Толмачева. Почему оно слушается в Кущевке? Толмачев – это ростовский журналист, редактор газеты, у которого главным оппонентом был председатель ростовского областного суда, на которого он наезжал со всех сторон, только что матом его не посылал. Поэтому он сидит, сидит уже не первый год. И они мечтали вывести за пределы ростовского суда.

Я сказал, что я не поклонник Толмачева и совсем не поклонник того, что он делает, но попытаться вывести это из компетенции ростовского суда я обещал попробовать. И я это сделал. Это рассматривается в Кущевке. А Кущевка, как вы знаете, это Краснодарский край. Вероятно, я был не один с этой просьбой. Но я этим занимался. При мне Вячеслав Михайлович Лебедев сказал г-ну Ткачеву, председателю ростовского суда: «Отдай дело». Это было на съезде судей. Так что это было публично, никаких тут секретных переговоров не было. Я не думаю, что это ему сильно помогло. Но просто нельзя людей за слово судить. Это бред, это неправильно. Но это уже за пределами тех решений, которые мы с вами принимаем.

И. ВОРОБЬЕВА: Судить по уголовному кодексу или судить общественно?

А. СИМОНОВ: Вообще нельзя судить за слово по уголовному кодексу. Бред.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А как бороться за то, на что не сильно можешь повлиять. Как вы сейчас заметили, это вне наших решений.

А. СИМОНОВ: Вы бы меня что-нибудь полегче спросили. Это то решение, которое мне еще предстоит принять. На самом деле вы сейчас меня что спросили? Вы собираетесь дальше заниматься этим бредом? К сожалению, да. Потому что происходят вещи, которые нельзя терпеть.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это не ветряные мельницы?

А. СИМОНОВ: Это отнюдь не ветряные мельницы. Я напоминаю себе ветряную мельницу. А они вполне металлические и совсем не ветряные. Они очень неприятной конфигурации, очень мерзостно скрипучие, эти мельницы, которые перемалывают так называемую свободу слова в муку.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Так называемую.

А. СИМОНОВ: Да не никакой свободы слова.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушайте, вы президент Фонда защиты гласности.

А. СИМОНОВ: Это разные вещи. Свобода слова – это линия горизонта. Скажите, есть хоть одна страна в мире, которая достигла линии горизонта?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мы подумаем. Можно стремиться к этому. 5 минут перерыв – и мы продолжим «Разбор полета» с Алексеем Симоновым.

НОВОСТИ

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Продолжается программа «Разбор полета». Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр. В гостях у нас сегодня Алексей Симонов — президент Фонда защиты гласности.

И. ВОРОБЬЕВА: Я хочу вот о чем спросить. В одном из интервью вы сказали, что вы не журналист, были журналистом всего полтора года, а по первому образованию вы востоковед, по второму – кинорежиссер. А на самом деле вы кем себя больше чувствуете – журналистом, востоковедом кинорежиссером, правозащитником?

А. СИМОНОВ: Вы выпускаете замечательный журнал, самое замечательное у него название – «Дилетант». Я себя считаю дилетантом.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Т.е. вы и решения принимаете дилетантские?

А. СИМОНОВ: Нет, мне иногда удается принимать даже профессиональные решения, несмотря на то, что я дилетант. Но я стараюсь осваивать сферу принятия решений до такой степени, чтобы мои решения были достаточно профессиональными. Пока удается.

И. ВОРОБЬЕВА: Но это же так просто, это проще всего сказать – я дилетант, я вот тут просто сбоку стою.

А. СИМОНОВ: Востоковед я как раз по причине неправильно принятого решения.

И. ВОРОБЬЕВА: Куда пойти учиться.

А. СИМОНОВ: Я собирался идти в ВГИК, и пришел во ВГИК, и пришел на консультацию. И консультацию вел странный человек, не имеющий серьезной репутации как режиссер. Мне это было не совсем понятно, поскольку мне было 19 лет, и я только что приехал из экспедиции, где я полтора года жил на полюсе холода. Поэтому я не очень хорошо себе представлял, кто он такой, но я примерно представлял себе, какой он режиссер. И вдруг он говорит фразу, от которой у меня волосы встают дыбом. Можете себе представить, сколько лет прошло. Чтобы вам совсем смешно стало, это 1958 год.

1958 год, я во ВГИКе, режиссер Каплуновский говорит: «Режиссура – искусство тонкое, нельзя одинаково ставить Тургенева и Чехова, Шекспира и Бабаевского, хотя каждый из них по-своему хорош». Я человек непосредственный и, как вам докладывал, дилетант, и я говорю: «И вот этой фигне вы нас собираетесь учить 4 года?» Он говорит: «Вон из аудитории». Я говорю: «Вернусь, только в качестве преподавателя». Через 15 лет я преподавал во ВГИКе. И мне светила армия. А у меня серебряная медаль. А в этом году отменили привилегии медалистам. А у меня полтора года северного стажа, а удвоение северного стажа, которое давало мне стаж 3 года, в этот год отменили. И поэтому я поступаю на общих основаниях.

И. ВОРОБЬЕВА: Сплошное везение.

А. СИМОНОВ: Да, простое везение. Дальше надо было принимать решение. И решение я принимал исключительно методом исключения. Потому что я не хотел идти в журналистику, я понимал, что журналистике учиться можно, научиться нельзя. Я не хотел идти на филфак, потому что делать мне в филологии было не фига. Я не хотел идти в иняз, потому что английский язык я знал хорошо, а французский язык надо было учить только с 3 курса в это время.

Короче говоря, методом исключения пришел к восточным языкам, в институт восточных языков. А дальше всё мое исследование сводилось к тому, как пишут на этих языках. Единственный язык, на котором латинская письменность, это индонезийский. И я выбрал индонезийский язык. А когда я пришел подавать заявление на индонезийский язык, мне сказали: «Мы не склонны потакать вашим вкусам, поэтому решение будет принимать комиссия. Но выслушать ваши пожелания мы можем». На что я, естественно, спросил…

Я был очень нахальный в это время. Очень. Я приехал, я был в полном порядке, я был молодой, хорошенький. Я говорю: «А что я должен сделать, чтобы вы все-таки приняли во внимание мои пожелания?» — «А вы сдайте все экзамены на 5». Вот это было решение. 128 человек поступали, один человек набрал 25 из 25. Это был я. И меня хотели сплавить на язык хинди и писать хиндичные крючки. Я сказал – никогда. Индонезийский. «Мы вам предупреждали». – «Давайте документы, пойду в министерство». – «Выйди из аудитории, подожди 5 минут».

Через 5 минут они мне сказали, что я иду на индонезийский язык. Вот так я оказался на индонезийском языке, 4 года я его учил, на 5 год я поехал в Индонезию переводчиком. Потом мне еще 3 года надо было отработать. И только после всего этого я пошел на высшие режиссерские курсы.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А промолчали бы тогда, и всё было бы совсем по-другому.

А. СИМОНОВ: Танечка, я ровно про это самое и думаю.

И. ВОРОБЬЕВА: Ну так гласность же.

А. СИМОНОВ: Ничего хорошего я от гласности не видел.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: На протяжении всей жизни ничего хорошего гласность не приносила? Или все-таки какие-то положительные вещи были?

А. СИМОНОВ: Неправда. Свобода слова состоит из двух частей. И у нас одна половина всегда есть. Гласность существует, потому что возможность сказать всё, что ты думаешь, она есть. Вопрос заключается в том, что нет возможности быть услышанным. Вот проблема, которая вторая половина этой с позволения сказать дилеммы.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вы видите решение этой проблемы?

А. СИМОНОВ: Конечно, я вижу решение этой проблемы. Вот уже началось потепление климата. В Арктике уже тают льды. И постепенно, через пару столетий всё дойдет…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Жаль, в это время прекрасное, жить не придется…

А. СИМОНОВ: Это правда.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это печально. Если все-таки продолжить вопрос Иры о том, кем вы себя считаете… Ну хорошо, вы дилетант в разных областях.

А. СИМОНОВ: Я себя считаю кинорежиссером. Я хорошо владею этой специальностью. Т.е. я могу собрать документальное кино, из чужого материала я всё равно могу его собрать, я могу его придумать, во всяком случае мог, я сейчас уже не знаю, мне 74 года, я не знаю, что я могу. И я могу снять историю, рассказать ее, сделать ее существенной. Несколько раз мне это удавалось в качестве игрового кино. Я делал и то, и другое. Т.е. в этом смысле я себя считаю кинорежиссером. Мои последние 20 с лишним лет свидетельствуют о том, что я владею этой профессией, потому что главное в профессии кинорежиссера – это уметь находить выход из безвыходного положения. Ты этим занимаешься практически каждый день. Вот вы говорите о принятии решений. Это непрерывный процесс принятия решений. Потому что никогда не бывает, чтобы обстановка была той, которая способствует съемке. Никогда не бывает, чтобы актеры были на месте. Никогда не бывает, чтобы художник не запил. Никогда не бывает, чтобы декоратор не нагадил. Никогда не бывает, чтобы у оператора ассистент не подвернул ногу. И так далее.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы сейчас описываете нормальные будни службы информации радиостанции «Эхо Москвы».

А. СИМОНОВ: Совершенно справедливо.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всё вопреки.

А. СИМОНОВ: И в этой ситуации ты должен всё равно снимать и найти способ это делать. И первая моя картина игровая была картина «Обыкновенная Арктика». Она потом 14 лет лежала на полке. Нет, это решение было не мое, это было решение г-на Мамедова, который был заместителем Лапина, председателя Гостелерадио. Мен поразила профессиональность г-на Мамедова. Я до сих пор его терпеть не могу, но очень уважаю. Он был единственный, кто поинтересовался интонацией оригинала. Я снимал фильм по рассказам Бориса Горбатова. И я услышал от Мамедов следующую фразу, с которой он закрыл мне картину: «Где прозрачный романтизм горбатовской прозы?» Т.е. он всё понимал, о чем идет речь. Я его, действительно, старательно стер и оставил сюжет, стерев все наслоения этой «прозрачной горбатовской прозы», которой была прикрыта жесткая горбатовская журналистика. И картина была очень жесткая, и она, конечно, была им поперек горла. И он даже не дал мне копию на премьеру в Доме кино. У меня до сих пор есть билет так и не осуществившейся премьеры.

И. ВОРОБЬЕВА: Потрясающе. А когда вы как режиссер принимаете решение – вот об этом я хочу снимать, а об этом не хочу, — как это происходит? Это же тоже решение.

А. СИМОНОВ: Буквально только что ко мне обратилась моя давняя приятельница, очень толковая тетка, хорошо знающая ситуацию. Она считает, что только я должен быть продюсером некоего фильма. Там 4 персонажа, очень интересных. Это почти мое время, чуть раньше меня, на 10 лет люди меня старше. Интересное и время, и люди, и ситуация. Но сценария пока нет. Есть только что снимать и кого снимать. А как снимать, про что снимать – этого пока нет, это не придумано. В конце концов можно было придумать. Но я твердо, абсолютно однозначно сказал – не буду. Не буду, потому что мне надо сдать книжку, которую я сегодня закончил, и написать вторую книжку, которую я пока не начинал писать. А у меня договор с «Молодой гвардией». Это «Жизнь замечательных людей», я с подачи Димы Быкова, который меня туда рекомендовал, взялся писать книгу об отце. И здесь тоже не было никакого особого решения. Ну а кто еще? Я взял все книжки, которые об отце написаны, и почти все их прочел, еще две остались. Очень бедно.

И. ВОРОБЬЕВА: А когда до этого шла речь о кино, когда вы принимали решение, что я буду снимать?

А. СИМОНОВ: По-разному бывает. С фильмом «Отряд» была история замечательная. Сценарий был написан не для меня. Написал сценарий Женя Григорьев, мой соученик по высшим режиссерским курсам, великий советский сценарист. Великий советский сценарист — настаиваю на каждом из этих трех слов. Парень на «Ленфильме», для которого он это написал, Миша Ордовский дал мне его прочитать.

Я прочел сценарий и ошалел – это был мой сценарий. Я всё понимал про эту историю. И я Мише сказал: «Миша, если ты усомнишься, если у тебя возникнут сомнения, что ты не будешь это снимать или что-то, я стою за тобой в затылок, я прошу тебя – тогда ты скажешь это мне». И спустя полтора года он мне это отдал. Он хотел снимать двухсерийную картину, а ему двухсерийную картину снимать не давали. А я представлял, как это можно втиснуть в одну серию. Втиснул в конечном итоге, и правильно сделал, потому что благодаря этому получилась картина.

Но дальше ее не запустили ни на «Ленфильме», ни на «Мосфильме», ни на телевидении. И я чудом, просто вскочив в последний вагон поезда, на который я опоздал, я влетел в план Литовской киностудии. Потому что история, рассказанная там, начиналась в Литве. Это была судьба. 4 года я за это бился. И я это сделал.

И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. вам нужно было загореться, чтобы потом за это биться.

А. СИМОНОВ: Да.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Давайте про дела уже более современные. Решение пойти в президентский совет по правам человека и решение уйти оттуда.

А. СИМОНОВ: Решение пойти было. Потому что мне наивно казалось, что от меня что-то будет зависеть. К первой встрече с Путиным я готовился 3 дня. У нас был договор, что каждый из нас говорит не более 3 минут. А я себе поставил несколько зада, потому что мне важно было, чтобы то, что я скажу, прозвучало убедительно, для этого мне важно было запомниться ему. Я в то время часто мелькал по телевидению, но я не рассчитывал на то, что Путин настолько часто смотрит телевизор, что он меня тут же и запомнит. Поэтому мне надо было завязаться на Симонове, на фамилии, а с другой стороны, были служебные задачи.

А главное – мне надо было сказать одну простую вещь, что, если президент пользуется только специально предназначенными средствами информации, он всегда получает ошибочную информацию. Потому что каждое из этих средств, включая ФСБ, включая МВД, работает в первую очередь на себя, а только во-вторых на президента. Эти нехитрую мысль, поскольку он начинал, мне казалось очень важным произнести. Я писал эти 3 минуты – это же полторы страницы, — я писал, перечеркивал, вычеркивал, мучился. Три дня я это делал. Но за это время я более-менее это выучил. Поэтому в отрепетированном виде я это всё сказал. Как обещал Элле Александровне Памфиловой, я уложился ровно в три минуты, в отличие от многих своих товарищей. И только потом, когда отошел от напряжения, понял, что это всё абсолютная фигня.

И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. он вас не услышал. Он вообще никого не услышал.

А. СИМОНОВ: Ну естественно. У меня есть очень смешная фотография ровно с этого дня, где он, когда пришел, он обходил этот круглый стол в Георгиевском зале, пожимая всем руку. И кто-то из пула сфотографировал мое с ним рукопожатие. Просто как перед матчем по дзюдо. Я, видимо, уже напрягся, а он удивился, чего это мужик так напрягся. Очень смешно: такой поединок, еще не начавшийся, но уже вложенный в это рукопожатие. Я 4 года отработал, потом поменялся президент. Было интересно, что будет с другим президентом: может, какие изменения будут.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Там вы трехминутную речь не готовили для нового президента?

А. СИМОНОВ: Я там научился писать письма.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Приходили с картинками, чтобы он воспринимал.

А. СИМОНОВ: Одной из самых действенных вещей оказалось мое письмо Медведеву. Вы знаете Наташу Захарову, как ее вытащили из колонии. Она села в Париже, перевели ее сюда под Кострому. Я написал письмо, в котором первая фраза звучала так: «Милосердие непопулярно в России, особенно среди ее президентов».

И. ВОРОБЬЕВА: Вот это ударили.

А. СИМОНОВ: В течение недели она была освобождена.

И. ВОРОБЬЕВА: Но такие удары не со всеми проходят, очевидно.

А. СИМОНОВ: О чем разговор? Это Зойка Ерошок умеет писать такие письма. Вот она умеет писать такие письма. Это великая новогазетская мама, всехняя мама, Зойка умеет писать такие письма. Она иногда пишет такое письмо, что сама уже готова идти и выполнять всё, о чем она просит.

И. ВОРОБЬЕВА: И потом вы уходите из этого совета.

А. СИМОНОВ: Да.

И. ВОРОБЬЕВА: Почему?

А. СИМОНОВ: Потому что возврат к Путину…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Там свои три минуты вы уже сказали.

А. СИМОНОВ: Я свои три минуты уже сказал, свое письмо уже написал. О чем разговор?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Т.е. это не было каким-то сложным решением.

А. СИМОНОВ: Это было простое решение. Вот чтобы вам было понятно. Когда нас только туда взяли, нам дали кремлевские удостоверения, в сафьяне. И к ним дали бумажку, что на самом деле это сафьяновое «проходить везде» не имеет никакого значения и проходить вы не можете нигде.

И. ВОРОБЬЕВА: И вообще это собственность Кремля.

А. СИМОНОВ: За одно это сочетание надо было быстро оттуда убегать.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Т.е. они вам намекали с самого начала, что будет.

А. СИМОНОВ: Да, популярно объяснили.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Они были с вами правдивы, откровенны.

А. СИМОНОВ: Конечно. Я очень их уважаю.

И. ВОРОБЬЕВА: Если возвращаться к журналистам и к защите журналистов, вы же тоже принимаете решение – вот этого защищать, а этого не защищать. Получается так, что некоторые думают, что если ты журналист, то тебя в любом случае будут защищать, потому что ты за правду пострадал. Но это же не так.

А. СИМОНОВ: Конечно, это не так. Вопрос заключается в том, что надо хорошо знать, за что он пострадал. Знать ты этого полностью по фактам, естественно, не можешь. Потому что расследовать это достойным образом и выехать в город Сыктывкар по вызову редакции – у меня такой возможности нет, да и возраст у меня уже не подходящий. Поэтому пользуешься в первую очередь интуицией. И интуиция подсказывает, что надо в это дело влезать. Но есть всегда одна позиция, которую я продолжаю защищать. За слово нельзя судить уголовным судом, я против. Это я защищать могу в любом случае. Следовательно, там, где у меня нет возможности защищать человека конкретно, я пытаюсь защищать его теоретически. Хотя последние пару лет эффективность нашей деятельности очень сильно снизилась. Это связано с внутренним состоянием и фонда, и моим. Устали мы по большому счету.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но вы же сказали нам, что будете продолжать это делать.

А. СИМОНОВ: Разве я это сказал?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да. На мой вопрос о ветряных мельницах.

А. СИМОНОВ: Я ответил, что это я ветряная мельница.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Еще вы сказали, что мой вопрос на самом деле о том, продолжите ли вы заниматься этой, как вы сказали, ерундой.

И. ВОРОБЬЕВА: Или бредом. Что-то такое.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы сказали, что продолжите. Или вы уже в течение программы передумали?

А. СИМОНОВ: Нет. Я еще продолжу.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тогда последний вопрос, традиционный. Над каким решением вы сомневаетесь сейчас? Над чем раздумываете?

А. СИМОНОВ: На самом деле одно из самых тяжелых решений, которое мне, вероятно, предстоит принять в течение года-двух, это решение о продолжении или непродолжении этой деятельности. Все-таки мне уже много лет. И так я и не нашел себе замену по большому счету. Оказалось, что создать другие организации, помочь им создаться, которые занимались бы тем же самым, возможно, а найти самому себе замену очень трудно. Я не сумел.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы почти как Путин.

А. СИМОНОВ: Хуже. У него денег больше.

И. ВОРОБЬЕВА: Спасибо вам большое. Я думаю, мы с вами встретимся еще в эфире в ближайший этот года. Год-два вы сказали.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Поищем вместе. Программу сделаем еще. Спасибо большое. В программе «Разбор полета» сегодня выступал Алексей Симонов — президент Фонда защиты гласности. Большое спасибо, Алексей Кириллович. Всем счастливо.

А. СИМОНОВ: И вам спасибо, девочки.