С любой силой на земле и даже с самим чертом я готов объединиться ради возрождения Германии, но только не с силой глупости. /Макс Вебер/

Прошлый год оказался продуктивным для националистического сегмента интеллектуального пространства России. Во-первых, усилиями многих теоретиков и медиа-активистов были достигнуты определенные, пусть и скромные, успехи в деле политической реабилитация самого понятия русского национализма как идеологии демократического большинства. В этом смысле в нашей стране продолжается процесс «национализации» общественно-политического дискурса, активно усилившийся после известных событий в Кондопоге, где — как и во многих других городах и весях — возник поразительный на первый взгляд феномен отчуждения национального (народа) и политического (государства).

Речь идет о случаях, когда относительно небольшая, но активно и даже агрессивно действующая группа, причем этнически и фенотипически отличная от большинства населения, смогла захватить контроль над социальным пространством, открыто терроризируя местных обитателей. И все это, естественно, при попустительстве коррумпированных властей. Ведь, как удачно выразился Виталий Третьяков, хотя каждый отдельно взятый российский чиновник — пламенный патриот России, на первом месте для него всегда стоят его личные интересы. Стоит ли говорить, что ключевым в этой истории является не стремление этнических группировок контролировать рынки и даже хозяйственные отрасли целых регионов, а сама возможность этого социально-онтологического рейдерства — ввиду отсутствия у абсолютного, но атомизированного большинства эффективных механизмов защиты собственных интересов, даже в такой стратегически важной сфере, как безопасность. По сути, это означает только одно — речь идет об отсутствии государства в современном смысле, способного действовать в интересах большинства, т.е. об отсутствии демократического государства. На этом до-гоббсовском фоне само существование в каком-либо городе учреждений с вывесками «милиция», «администрация» и т.п. ничего не меняет с точки зрения институциональной теории демократии. В этом смысле последние модернизационные инициативы президента Медведева могут интерпретироваться как попытка высшей власти дать ответ в т.ч. и на этот массовый демократический запрос — ввиду полной нефункциональности коррумпированного госаппарата в центре и на местах.

Интеллектуальное осмысление необходимости демократии как важнейшего принципа организации русской жизни как раз и стало заметным трендом теоретической дискуссии в националистической среде. В то же время также примечательно почти полное отсутствие интереса к данной проблематике среди либеральной публики, пытающейся скорее дискредитировать демократический поворот русского национализма посредством подмены понятий, например, при помощи страшилок вроде эт-низации русского дискурса.

Однако подобное «молчание ягнят» со стороны представителей русской либеральной мысли лишь подчеркивает всю актуальность, т.е. нерешенность задач объединения дела русской свободы с делом национальным и государственным, поскольку в России так и не случилось гегелевского «примирения» (Versdhnung) власти/собственности с народными представлениями о справедливости и социальной ответственности. Остается лишь надеется, что нынешнему поколению российских политических и интеллектуальных элит либерального толка удастся совершить национальный и социальный поворот до того, как они вновь окажутся на обочине истории.

В этом смысле не только русским либералам, но и русским националистам может оказаться небесполезным знакомство с таким феноменом европейской политической истории, как немецкий национал-либерализм.

Национализм плюс

За последнее время в мире и у нас было написано множество работ, посвященных истории понятия «национализм» и различным аспектам этого важнейшего маркера политического дискурса современности. При всех различиях в подходах и деталях, общим для большинства исследований является утверждение об амбивалентном характере этого явления общественного сознания эпохи Модерна. С одной стороны, их авторами, безусловно, признается взаимосвязь национализма с республиканизмом, либерализмом и патриотизмом буржуазных демократий Европы и Америки с их представлением о массовой гражданской «нации патриотов», наделенных неотчуждаемыми правами и свободами. С другой стороны, очевидно, что национализм невозможно однозначно вывести ни из какой-либо политико-правовой идеологии, ни из характера правления, ни из любви к конституции, ведь формы конституции и правления, как и сами политические доктрины, не есть нечто, заранее предназначенное для конкретного народа. Всему этому как бы всегда предшествует «собственно любовь к отечеству», о которой, согласно Канту, «мы можем говорить только тогда, когда она направлена на соединенную коллективность народа, которую мы рассматриваем в качестве племени, а себя — в качестве его членов» («Метафизика нравов»)1. Или, говоря словами современного российского исследователя А.И. Миллера, «национализм, таким образом, не стоит в одном ряду с идеологиями типа либеральной или социалистической». На это указывает уже сама совместимость национализма с основными идеологическими доктринами современности, в виде, например, национал-коммунизма или национал-либерализма. Ральф Даррендорф на примере немецкой истории перечисляет примеры подобной политической валентности национализма как рамочной перспективы: «В имперской Германии были национал-националисты, как Трейчке, национал-социалисты, как Шмоллер, национал-либералы, как Ве-бер». На попытку национал-либералов и конкретно Макса Вебера соединить ценности индивидуальной свободы как важнейшего результата и фактора европейского Модерна с национальным как онтологическим горизонтом социального действия мы и попытаемся обратить внимание читателя в данном материале.

В целом здесь будет полезно сравнить данную ситуацию «национал-плюрализма» во Втором Германском рейхе с нашей, когда понятие «национализм» в значительной мере оказалось политически застолблено разношерстной группой «идеологических виртуозов» (М. Вебер) определенного разлива — то есть немногочисленными маргиналами, эдакими профессиональными любителями России до абсурда. Сегодня эта заметно увеличившаяся публика (различного толка «национал-державники», зоологические националисты, советские сталинисты, православные монархисты и проч.), переживает свой ренессанс, инспирированный в т.ч. рядом «русских» культурно-политических инициатив околовластных группировок. В результате подобного отождествления националистического с обскурантистским весь смысловой ряд русский — национальный — национализм оказался в серьезной степени дискредитирован в глазах широкой публики сторонниками инфантильно-упрощенной версии прошлого и будущего России, не говоря уже о ее настоящем. Хотя, как показывает история понятий, нашим «нормальным», т.е. политическим националистам не стоит расстраиваться раньше времени — главное, чтобы у нас как можно скорее появился национализм в «подлинном», позитивном (нешовинистическом) значении идеологии большинства, и тогда это понятие будет тут же реабилитировано. Правда, здесь возможен и иной вариант: если спор за понятие будет иметь сомнительный исход, то после подобного периода семантической неясности может устареть первоначальное, а не новое словоупотребление. По Квентину Скиннеру, это будет означать серьезный идеологический провал, поскольку такие перемены указывают на утрату понятием его прежней оценочной силы. Так, закрепление за словом «националист» его нынешнего значения («красно-коричневый», шовинист, «жидоед») может значительно сократить сферу его применения, зарезервировав за ним узкую идентификационную функцию, что будет означать крах карьеры этого базового политического понятия эпохи Модерна.

Так что многим русским националистам — вместо того чтобы противопоставлять патриотизм и космополитизм, державность и демократию, Православие и Современность — стоит прислушаться к старику Канту и прекратить свои мракобесные, и самое главное — антигосударственные, антинародные, антирусские камлания по поводу «суеверной бюрократии», восстановления монархии, православной автаркии и т.п., поскольку, как показывает печальный исторический опыт нашего народа, за всей этой игрой в новый Иерусалим или новую Византию обычно маячит банальная Туркмения…

Краткая история вопроса

Говоря о генезисе немецкого национал-либерализма, обычно вспоминают последствия Венского конгресса, оставившего нереализованными национальные чаяния немцев, разбуженные в ходе т.н. «освободительных войн» против наполеоновской Франции. Парадоксальным, на первый взгляд, образом требование национального единства Германии сочеталось с борьбой за буржуазные права и свободы, введенные в некоторых германских княжествах под влиянием идей именно Французской революции. Многие из этих либерально-демократических завоеваний были впоследствии ограничены «Карлсбадскими постановлениями» Германского союза в августе 1819 г. в рамках политики реставрации2. Двойные требования — демократизации и объединения страны — составляли ядро политической программы либеральной и радикальной частей политического спектра Германии предмартовского периода. В ходе мартовской революции 1848 г. оба главных требования немецкого национал-либерализма нашли свое выражение в разработанной Франкфуртским национальным собранием «конституции Па-ульскирхе», гарантировавшей буржуазные права человека и соучастие народа в управлении государством. Поражение революции и успехи Бисмарка при малогерманском решении вопроса германского объединения привели к сближению национально ориентированных либералов с Пруссией3, где и возникла в 1861 г. Германская прогрессивная партия, из которой позже (1867) и образовалась Национально-либеральная партия (НЛП).

Помимо общелиберальных требований создания правового государства на основе конституции НЛП ориентировалась на защиту интересов крупной буржуазии в рамках политики национального объединения после Кенигграца. Созданная бывшими лидерами прогрессистов Хансом фон Унру и Эдуардом Ласкером новая политическая сила некоторое время даже являлась ведущей политической силой Второго рейха, просуществовав до 1918 г. Наряду с т.н. имперскими консерваторами национал-либералы стали главной опорой Бисмарка — например, в 70-е гг. XIX в. партия имела большинство мест в рейхстаге. Именно благодаря поддержке национал-либералов были реализованы многие внутри- и внешнеполитические планы Бисмарка, — и это при том, что НЛП никогда не отличалась большим количеством членов. Подобную структурную слабость партия компенсировала тесным взаимодействием с организациями, представлявшими интересы серьезных социальных групп, например, такими, как Центральный союз немецких промышленников (предшественник нынешнего Федерального союза немецких промышленников, крупнейшего объединения), а также националистический и империалистический Пангерманский союз. Подобные партнеры партии в свою очередь оказывали серьезное влияние на ее политику, вплоть до противоречий с собственно либеральными принципами. Достаточно вспомнить эпизоды, при которых национал-либералы стали для Бисмарка инструментом создания большинства: Культуркампф, закон против социалистов, введение заградительных пошлин и др. В ряде случаев им пришлось наступать на горло собственной песне, что помимо внутреннего размежевания приводило к ослаблению собственно либеральной программы партии4.

Между тем политическая модернизация Второго Германского рейха, которой так отчаянно сопротивлялся «железный канцлер», привела к переносу давления широких социальных слоев и групп, возникавшего в социально-экономической сфере, в сферу политическую. В институциональном плане это привело к возникновению устойчивых клиентел, а не просто сторонников того или иного мировоззрения. В этом смысле германский политический либерализм, наряду с социал-демократией, также из идейного движения превратился в партийную структуру с широкой социальной базой. Впрочем, это его достоинство со временем превратилось в серьезный недостаток ввиду быстрой поляризации интересов внутри базового электората (протестантские средние слои). Попытки примирить интересы крупных промышленников и мелких предпринимателей, университетских профессоров и школьных учителей, не говоря уже об аграриях, были обречены на провал как в НЛП, так и других либеральных структурах и их фракциях5. Так что все время своего существования многочисленные политические организации национал-либералов были заняты непрекращающейся внутренней борьбой за определение партийного приоритета: нации в отношении свободы или же, напротив, национального в отношении либерального. Поэтому для них были характерны частые конфликты между различными фракциями и расколы (1880, 1887). Практически любой серьезный вопрос грозил партии размежеванием левого и правого флангов. Следствием выхода групп и фракций, не согласных с тесным сотрудничеством НЛП с консервативными и реакционными силами, стала угроза утраты ею своего политического профиля как силы, объединяющей национальные ценности с завоеваниями буржуазного либерализма. В результате идеологического мезальянса с правыми партия постоянно теряла голоса, набрав на последних предвоенных выборах 1912 г. в рейхстаг лишь 13,6%. В это время партия — под влиянием милитаристских организаций типа Союза в поддержку германского флота (Deutscher Flottenverein) — поддерживала агрессивную военную и колониальную политику, а во время начавшейся мировой бойни выступала за неограниченную подводную войну6.

Даже когда стало очевидно, что война проиграна, НЛП отказалась поддержать мирную резолюцию рейхстага, подготовленную левыми и центристами.

После Ноябрьской революции НЛП распалась, и ее левое крыло объединилось с левым крылом Прогрессивной народной партии в Немецкую демократическую партию (Deutsche Demokratische Partei, сокр. DDP)7. НДП объединила в своих рядах таких тогдашних и будущих знаменитостей, как министр иностранных дел Веймарской республики Вальтер Ратенау, первый президент ФРГ Теодор Хойс, нобелевский лауреат писатель Томас Манн, философ Эрнст Кассирер, лауреат Нобелевской премии мира Людвиг Квидде, «отец» Веймарской конституции Гуго Пройс и др. Среди ее членов мы даже встречаем будущего «клиента» Нюрнбергского трибунала Ялмара Шахта, имперского министра экономики и президента Рейхсбанка, по сути, одного из главных организаторов военной экономики нацистской Германии. Первым председателем партии стал теолог Фридрих Науман. Не без его влияния в рядах НДП оказался и выдающийся социолог Макс Вебер, о национал-либерализме которого у нас пойдет речь ниже.

Несмотря на столь «звездный» состав, новая партия сохранила все негативные черты, характерные для предшествующих политических объединений либералов: расплывчатость и даже конфликт целей, постоянные внутрипартийные трения, частую смену руководства. Настоящей катастрофой для НДП стала проблема отношения к позорному для Германии Версальскому договору, одобренному рядом ее депутатов. Все это неизменно сказывалось на популярности НДП у избирателей: если в 1919 г. она была третьей по силе партией Веймарской республики, то уже через год умудрилась потерять половину своих избирателей. Как всегда, виной тому были перманентные дискуссии об абстрактных принципах и ценностях, часто очень далекие от практических проблем масс. В результате неистребимой склонности либералов к бесконечным дебатам за НДП закрепился малопривлекательный имидж сборища малопрактичных теоретиков, занятых в основном своим интеллектуальным междусобойчиком. Помимо имиджа клуба болтунов, партия также получила в общественном мнении устойчивую ассоциацию в качестве представителей крупного капитала, что в дальнейшем успешно использовали национал-социалисты, диффамируя ее как «Judenpartei». Несмотря на участие НДП во всех выборах в рейхстаг вплоть до прихода к власти Гитлера, одновременно с потерей голосов партия постоянно теряла членов, финансовую поддержку и симпатию печатных органов. Лучше всего крах политического проекта выражают цифры: если в январе 1919 г. партия собрала 18,5% голосов (75 мест в рейхстаге), то в мае 1928 г. — лишь около 5 процентов.

Макс Вебер как spiritus rector немецкого национал-либерализма8

Как уже говорилось, в соответствии с ключевой для Канта идеей мирового гражданства, человек как гражданин мира и земли, как истинный «космополит», чтобы «способствовать благу всего мира, должен иметь склонность в привязанности к своей стране». Более того, теоретик всемирного правопорядка борется с просветительской идеей всемирного братства людей: он даже называет знаком провидения то, что народы не сливаются в одно, а благодаря центробежным силам находятся в конфликте. При таком положении вещей национальное чувство и национальную гордость как факторы различения нации следует признать необходимыми, поскольку это суть естественные факторы разделения9.

О влиянии философии Канта на мир идей Макса Вебера хорошо известно: уже в возрасте 13 лет он приступил к изучению кантовского наследия. Более того, он был не просто знаком с идеями баденских неокантианцев, но часто принимал их главу В. Виндель-банда в своем доме в Гейдельберге, бывшем своеобразным интеллектуальным клубом, а с Г. Риккертом вообще вместе учился в гимназии10. Вполне в духе кантовского подхода к проблеме соотношения индивидуальной свободы и лояльности к своей мы -группе находятся и национально окрашенные идеи либерала Макса Вебера, все политические тексты которого (включая публицистические интервенции в текущую политику), несмотря на всю их жанровую гетерогенность, были написаны, по словам жены ученого Марианны Вебер, «кровью из сердца страстного немца», для которого «величие его нации, особенность ее сущности и задачи представляли несомненную ценность каждый день его жизни». Вебер за свою не очень продолжительную жизнь оставил заметный след в истории духа, например, в обосновании социологии как научной дисциплины, в теории науки и проч. Давно настало время обратить более серьезное внимание на либеральный национализм Вебера как политическое следствие его интеллектуального проекта11.

Вольфганг Моммзен, говоря о национализме Вебера, называет его адекватным выражением национализма самой эпохи, для которой был характерен симбиоз политического либерализма и национализма, трудно представи-мый сегодня. Сразу следует отметить, что противоречивость или даже сомнительность многих политических представлений и самой деятельности Вебера-политика до сих пор являются предметов острых споров. Так, на одном из социологических конгрессов крупнейшие «специалисты по Веберу» всерьез обсуждали связь веберовско-го пафоса харизматического лидерства, его собственных политических воззрений и той интеллектуальной среды, где теоретически «готовился» нацистский вождизм. Результаты дискуссии неутешительны: вопросов по-прежнему больше, чем ответов. Стал ли Вебер интеллектуальным пророком национал-социализма поневоле12, был ли он реформатором-стратегом или даже радикалом, выступающим в пользу «безусловно радикальной социальной демократизации»13или же всю жизнь оставался национал-либералом, хотя часто и «в пограничной ситуации»? Наиболее адекватной представляется мысль о том, что однозначное позиционирование Вебера на политическом поле вряд ли уместно, если учитывать его «методическое» упрямство и глубокий скепсис по отношению к реальной политике и политикам после Бисмарка. Фигура Вебера не позволяет так просто присвоить себя ни одному общественно-политическому течению, даже несмотря на то, что он был одним из основателей либеральной НДП14.

Тем не менее его собственные представления о Fuhrerschaft и «плебисцитарной вождистской демократии» постоянно провоцируют вопрос — явно не без влияния важного исследования В. Моммзена «Макс Вебер и немецкая политика», — как бы повел себя Вебер по отношению к Гитлеру и движению национал-социалистов15.

Стоит ли говорить, что его работы вряд ли представляли бы сегодня для нас какой-нибудь интерес, если бы помимо «крови сердца» национально мыслящего немца они не были написаны еще и «холодной головой глубокого мыслителя, чье внимание было непрестанно приковано к необходимому и возможному в немецкой политике». С этим вполне созвучно утверждение самого Вебера: «политику делают головой». (Однако, учитывая собственную страсть к политике, к которой «его душа была привязана», он добавляет: «но, разумеется, не только головой».) Еще более красноречиво вынесенное в эпиграф высказывание, сделанное незадолго до его смерти: «С любой силой на земле и даже с самим чертом я готов объединиться ради возрождения Германии, но только не с силой глупости».

Удивительным на первый взгляд образом личная жизнь классика также имеет прямое отношение к обсуждаемому предмету «национализм». Осенью 1893 г. Макс Вебер женится на Марианне Шнитгер. Эта дама из семьи промышленников являлась одной из ключевых фигур женского движения в тогдашней Германии. Впоследствии это обстоятельство часто приводило к серьезным заблуждениям относительно политических оценок как самого ученого, так и его супруги. Как пишет Гюнтер Рот в своем предисловии к биографии Вебера, написанной Марианной Вебер: «Ничто так не разделяет большую часть предыдущего немецкого женского движения от сегодняшнего феминизма, как национализм 1914 года». Это объясняется очень просто: тогда не существовало никакого автоматизма отождествления общественного движения женщин с левыми, и тем более с интернациональными взглядами.

Даже занимаясь острыми политическими темами, Вебер всегда пытался избегать «социализма с кафедры», столь свойственного ненавистным ему «литераторам». Его основной интерес заключался не в абстрактном гуманизме и либерализме per se, а в укреплении национальной государственности, которая невозможна без социальной и политической справедливости: «Мы занимаемся социальной политикой вовсе не для достижения человеческого счастья», — заявляет Вебер на Евангелическо-социальном (!) конгрессе в 1894 г. И повторяет год спустя в своей лекции «Национальное государство и народнохозяйственная политика», прочитанной при вступлении в должность профессора Фрайбургского университета: «Цель нашей социально-политической работы — не осчастливить мир, а привести нацию к социальному единению), нарушенному современным экономическим развити ем, во имя тяжелых боев будущего»16. Эта переполненная национальным пафосом речь, состоящая из аналитико-эмпирической, научно-теоретической и прагматико-политической частей, начинается с актуального тогда «польского» вопроса и достигает кульминации в государственно-политическом тезисе, суть которого состоит в том, что сильная внешняя политика (ставшая, по Веберу, одновременно вызовом и судьбой немецкой нации после 1871 г.) невозможна без внутренней демократизации Германии. Несмотря на весь национализм, здесь нельзя не заметить острую критику кайзеровской плутократии, ее деструктивной политической близорукости, ориентированной лишь на внешний эффект. Но в целом это националистический манифест, нацеленный на артикуляцию теоретически фундированной позиции в ситуации политического противостояния: «Меня побудили опубликовать эти соображения не одобрения, а протесты, которые они встретили у многих слушателей», — говорит он в предисловии к публикации речи17. Примерно в это же время впервые проявляется интерес Вебера к вопросу о политической компетенции рабочего класса и проблеме его интеграции в национальное тело18.

Но еще до Фрайбургской речи, в 1892 г. он опубликовал первые результаты исследования положения немецкого сельского населения в восточных провинциях и причин его миграции в города. Эта работа была проведена по заказу уже упоминавшегося Евангелическо-социального конгресса, организацией либеральных теологов, с которой он сблизился благодаря своей матери. В своих выводах Вебер требует закрытия восточных границ рейха для поляков: здоровое соотношение различных групп населения, особенно на оказавшемся под угрозой востоке страны, являлось для него основополагающим условием любой народнохозяйственной политики19. Стоит ли говорить, что сегодня, во времена всеобщей политкорректности, его прямое неприятие массового вторжения «иностранных сограждан» — именно таким понятием-противоречием-в-себе именуют иммигрантов в современной Германии — принесло бы ему репутацию ксенофоба и расиста. И лишь международная научная репутация «защищает» его от превращения в фигуру умолчания для т.н. прогрессивной либеральной общественности. Что не удивительно в свете высказываний следующего рода: «В первую очередь, я намереваюсь на одном примере наглядно показать ту роль, которую физические и психические расовые различия между национальностями играют в экономической борьбе за существование»20.

Но идеологические игры и табу должны мало интересовать ученого, изучающего реальный мир. Поэтому, сравнивая различные параметры (среди которых также род занятий и этническое происхождение), Вебер делает следующий социологический вывод: «у поляков есть тенденция концентрироваться в самых нижних в экономическом и социальном отношении слоях населения»21. То есть, употребляя понятие раса не столько в естественнонаучном понимании (с точки зрения биологии или физической антропологии), сколько в «социологическом» (в значении определенных социальных характеристик), он рассматривает поляков в качестве обозначения определенной социальной группы, обладающей общими наследуемыми свойствами. Наблюдая национальную и социальную корреляцию, Вебер диагностирует лучшую приспособляемость поляков, причину которой он видит в низких требованиях к уровню жизни, — их продвижение на все новые территории обусловлено тем, что поляк может жить «на подножном корму, не вопреки, а благодаря низкому уровню своих житейских и духовных привычек». И неважно, возникших ли «от природы» или привитых в прошлом. Главное и самое тревожное другое: «Не всегда — как мы уже видели — отбор при свободной игре сил в отличие от того, что считают наши оптимисты, завершается в пользу экономически более развитой или более способной национальности. История человечества ведает победы малоразвитых типов человека, а также вымирание интеллектуальной и духовной элиты, когда человеческое общество, породившее такую элиту, утрачивает приспособляемость к собственным жизненным условиям, будь то в силу своей социальной организации или же расовых качеств»22.

Неудивительно, что и в Национально-социальном союзе Фридриха На-умана Вебер надеется объединить национальные и социальные идеи, с безусловным приматом национального23. Более того — с 1893 по 1899 год он являлся членом крайне националистического объединения Пангер-манский союз (Alldeutscher Verband), среди членов которого было множество крупных деятелей науки, например отец геополитики Ф. Ратцель и биолог Э. Геккель. Кстати, примечательны причины его выхода из этой организации, проявившей свой антинациональный и реакционный характер: «пангерманцы» по соображениям экономической выгоды выступали за привлечение дешевой польской рабочей силы на востоке рейха24. Вебер, как уже говорилось, отклонял это по принципиальным соображениям, опасаясь угрозы отчуждения и захвата в дальнейшем немецких областей (всего через 25 лет отторгнутых от Германии «версальскими умиротворителями» в пользу Польши). Для «экономических националистов» веберовского типа неприемлемо превращение экономики в самостоятельную сферу, находящуюся по ту сторону национальных интересов, поскольку существует лишь один масштаб ценностей — национальный… Статьи и лекции о немецкой политике сопровождают всю жизнь Макса Вебера с самого начала его интеллектуальной деятельности. Так, в годы Первой мировой войны его имя связано с кампанией против неограниченной подводной войны. В письмах и статье «Избирательное право и демократия в Германии» (1917) Вебер выступал в защиту прав возвращавшихся с фронта солдат, игнорировать которые безнаказанно нельзя «даже в политике», ведь и там существует «известный минимум чувства стыда и долга»25. Однако в последние месяцы войны работы, посвященные политической тематике (прежде всего — послевоенному устройству Германии) появляются с особой интенсивностью. За несколько недель серия его статей в газете «Франкфуртер Цайтунг» превратилась в небольшого формата книгу «Парламент и правительство в новой Германии». Эти статьи не потеряли своей актуальности в Германии и после Второй мировой войны. В них, как и в ряде других работ, Вебер рассматривает вопросы демократизации и парламентаризации политической жизни, будущее федеративное и социальное устройство страны.

Несколько важных веберовских публикаций того времени были посвящены предстоящим мирным переговорам и вопросу об ответственности немцев за развязанную войну, вылившуюся в общеевропейскую катастрофу. С проблемой Версаля Вебер сталкивался не только за письменным столом, поскольку в качестве члена группы экспертов отправился туда в составе немецкой делегации. Еще до этой поездки, 3 февраля 1919 г. в Гейдельберге по инициативе принца Макса Баден-ского было основано «Общество правовой политики», объединившее таких выдающихся интеллектуалов, как Макс и Альфред Веберы, Эрнст Трельч, Луйо Брентано и др. Целью организации было научное изучение вопроса о виновнике мировой войны, юридическое рассмотрение которого предполагалось провести в независимом международном суде. Естественно, подобная аналитическая деятельности Вебера и компании соединялась с критикой политики Антанты в отношении Германии и борьбой с распространяемой «ложью о виновнике войны». Так что великий ученый пытался действовать в Версале не только в интересах германского МИДа, но и представлял взгляды национально-ориентированной общественности побежденной страны.

В целом во время революционного карнавала26, как он сам это называл, взгляды Макса Вебера на политическое устройство Германии проделывают определенную эволюцию. Так, например, он стал выступать за республику с прямыми президентскими выборами вместо конституционной монархии, которая «не выполнила подобающей ей функции»27. «Итоговой» в этом смысле, помимо брошюры «Будущая государственная форма Германии», можно считать и статью «Рейхспрезидент». Проблема политического лидерства, столь волновавшая Вебера-теоретика, нашла свое отражение в практической деятельности Вебера-политика. Главный вопрос состоит в том, при каких институциональных условиях возможна эффективная деятельность лидера. В свете позднейшей истории не просто (особенно немцам) использовать термин, которым свободно оперирует Вебер28, тем не менее здесь речь идет о том, «чего бюрократия не может» в принципе: это новаторство, проявление инициативы, готовность и способность делать дело. Именно поэтому он поддержал тех, кто внес в Веймарскую конституцию статьи о прямом избрании рейхспрезидента и возможности правления путем внепарламентских чрезвычайных постановлений29. Впоследствии на него пытались возложить часть ответственности за то, каким образом президент-фельдмаршал Гин-денбург использовал эту возможность в 1933 г. Помимо констатации очевидной несправедливости подобных обвинений, можно лишь добавить, что подлинной институциональной причиной нацистского «захвата власти» (Machtergreifung), как принято называть это событие на политкорректном немецком, явилось как раз отсутствие в Веймарской Германии полноценной президентской системы по американскому образцу или хотя бы парламентской демократии по-британски. В этом собственно и заключалась позиция Вебера в комитете по подготовке конституции, куда его пригласил подлинный отец Веймарской конституции Гуго Пройс.

Собственное участие Вебера в НДП разбилось о патологическую неспособность отказаться от собственных взглядов ради политического успеха. В комитете по подготовке конституции ему практически не удалось провести свои предложения, как, впрочем, и в руководящих органах своей партии. Свой выход из партии он обосновал следующим образом: «Политик должен находить компромиссы, ученый не вправе их прикрывать». Его попытка совершить невозможное, полностью отделив нейтральную науку от страстной политики, закончилась провалом. Но это вовсе не значит, что этот героический эксперимент была предпринят напрасно. Противоречие между холодным «расколдовывающим» анализом Вебера-ученого и предметом — т.е. тем, что было «страстью сердца» Вебера-политика — полностью отвечает веберовскому принципу научности. Научное исследование должно проблематизировать политические интересы и преференции самого исследователя и его класса. Не облегчать или научно легитимировать, а как раз наоборот, — опираясь на свои методы, поставить под вопрос собственную политическую вовлеченность. Лишь таким образом можно усилить, с одной стороны, реалистичность и эффективность политического действия, а с другой — рефлексивность и ответственность личности, которая определяет и одновременно ограничивает «расколдовывание мира посредством науки».

Политическое наследие национал-либерализма

Как уже говорилось, после победы над Австрией в 1866 г. немецкий либерализм раскололся на два основных направления — левых либералов и национал-либералов, которые, по утверждению современного российского исследователя, «определяли развитие немецкого национализма впоследствии и тайно или открыто продолжают существовать в Германии до сих пор»30. Несмотря на первоначальную поддержку Бисмарка в деле национального объединения, понимаемого как реальный путь достижения и единства, и свободы, немецкие национал-либералы постоянно сталкивались с базовым противоречием своих практических целей и политических идеалов. Этот перманентный конфликт возможного и желаемого можно свести к следующей дилемме: могут ли либералы, поддерживая авторитарную власть, добиться своих политических и социальных целей, или же они, по сути, становятся банальным инструментом в руках власти, при том, что именно первым приходится поступаться своими высокими принципами политической свободы и морали. Сам Бисмарк прекрасно понимал идейные муки немецких либералов, однако вовсе не собирался влезать в их шкуру. Более того, отвечая в рейхстаге в феврале 1881 г. на инвективы одного из лидеров, О. Рихтера, он довольно доходчиво выстроил для них ясную иерархию ценностей:«С самого начала я действовал, наверное, быстро и необдуманно, но когда у меня появилось время об этом подумать, я попытался ответить на этот вопрос:

что для моей родины, для моей прусской династии, а сегодня для германской нации является необходимым, целесообразным и правильным? Я никогда не был доктринером; все системы, по отношению к которым партии ощущали себя обособленными или наоборот объединенными, были для меня явлениями второго порядка, в первую очередь я думал о нации, ее позиц