В разговорах с российскими оппонентами отчетливо все время наблюдаю работу трех бинарных оппозиций мышления. Каждая из которых адресована не к опыту русского, а к опыту очень советского человека.

Первая бинарная оппозиция основана на опыте советского человека 40-х годов. Нет в советском мифе более значительного события, чем победа советского солдата над немецко-фашистским захватчиком. Оппозиция выглядит так: «наши» — советские солдаты, «враги» — нацисты, фашисты и все, кто им помогает (кто им помогает, отражено в учебниках истории советского периода). Вывод: любой, кто активно мне, советскому человеку, сопротивляется — нацист, фашист, бандеровец. Другого словаря нет. (Кстати, за эту идею очень благодарна профессору Андрею Зубову).

Вторая бинарная оппозиция основана на опыте советского человека 50-х годов и связана с периодом холодной войны. Оппозиция выглядит так: «наши» — советские граждане, потенциальные разведчики, «враги» — Америка и загнивающий Запад. И здесь тоже нет другого ресурса понимания.

Третья бинарная оппозиция сформировалась недавно: сохранение режима Путина — крушение (распад) России. Если что-то случится с легитимным Путиным, Россия рухнет, мир погрузится в хаос, наступит некий Рагнарек.

Когда они работают все вместе, то возникает особая слепота на понимание того типа несоветской гражданственности, который формируется в Украине, и всех сюжетных точек, которыми этот процесс сопровождался.

Посмотрите любую аргументацию российского оппонента: свергли «легитимного» — значит, failed state (оппозиция № 3); если при этом боретесь против советского — значит, нацисты и фашисты (оппозиция №1); если продолжаете сопротивление — то это вместо вас США воюют (оппозиция №2). Если воюют США, то нас побоятся тронуть, потому что мы такой себе Рагнарек планетарных масштабов (оппозиция №3).

Украина как гражданское несоветское государство — это слепое пятно, нет ресурса, чтобы его понять.

Самое печальное, что все это, по-видимому, сопровождается не только отсутствием несоветской России, но и отсутствием в бессознательном субъекта иного места идентификации, чем советское.

Меня давно занимает, куда делось русское, не считая, конечно, парадной хохломы и молодежных радикальных формирований.

И еще — я не думаю, что это проблема языка, хотя внимательно читаю коллег, которые по этому поводу пишут. Мне все чаще кажется, что это проблема на уровне каких-то очень бессознательных структур идентификации. Место национального, этнического Другого в этой картине мира пустует — а дальше уже по Кристевой, что-то об укравшем наслаждение Чужом.